Не поспоришь. Трудно подобрать критерии для отнесения наших действий к какой-либо категории. Они вообще, похоже, стали внекатегорийными в метафизическом плане.
Опять в текущую реальность ворвался недавний флешбэк.
Вражеские дроны прочесали окрестности, но совсем не спешили покидать поле. Они заняли периметр и продолжили сканировать местность. Пока наши замаскированные позиции обнаружены не были… либо ещё не поступил сигнал к уничтожению.
– Ну и чего ждём? – Йозеф нервно постукивал каблуком о пол. – Мы воспитали наших бойцов героями. Они лучшие! Они немедленно расправятся с этой небольшой кучкой, пусть даже если ими управляют хорошо натасканные выкормышы из твоей школы.
– Выпускники школы – это вряд ли. У них иные задачи. Да и маловероятно, что они справятся лучше обычных операторов.
– Я категорически настаиваю. Нет, я требую поднять наш флот и немедленно атаковать. Когда мы так близко к цели – достаточно рукой протянуться и взять, что должно принадлежать нам. Никаких возражений, ни от кого. Пора пустить в дело Комплексную Ракетную Автономную Квази Единую Нейросеть.
Вот он – ницевшский сверхчеловек. Что характерно – как раз таки эти сверхчеловеки и производят на свет «маленьких» людей в большом количестве, в конечном итоге мельчают и сами… а может быть и изначально являются такими же «маленькими», что тщательно скрывается за ширмой показушной амбициозности. Стремящиеся к сверхчеловечности стремятся к сверхничтожности – такое себе вполне диалектическое противоречие.
И если в обществе образуется некое критическое количество таких особей, то под действиями этих незримых садоводов, «маленьких» людей пышным цветом «сам по себе» распускается цветущий сад всех оставшихся четырнадцати умбертовских признаков фашизма. И источник этих признаков получается в «маленьких», обрезанных по целеполаганиям, людях, а не наоборот – признаки формируют неполноценные общества.
Да к тому же такие общества сваливаются в инфернальность5 и зацикливаются внутри себя, не способны без внешних воздействий разорвать этот порочный круг.
– Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать6, – он внимательно разглядывал маленького человека в коричневом костюме, приступившего к беснованию.
– Что, прости?
– Ты не ощущаешь холода одиночества?
– Это у вас холод одиночества, в этой вашей недосягаемой высоте духа, этики или не знаю, что там у вас ещё вкладывается в головы.
– Йозеф, ты идёшь по той же тропинке. Остановись.
– Ты не понимаешь. Они годами, десятилетиями, тысячелетиями истязали нас или таких, как мы. Мы были бесправны, у нас ничего не было… порой даже цепей.
– Но мир меняется. И его меняем мы.
– Концепция растущего сада. Как же, знаем. Только пока твой сад сам растёт – мы умираем. Тебе легко говорить – тебя эти смерти не затрагивают.
– Ещё как затрагивают.
– Не лично физически.
– Отнюдь, не настолько небесспорное утверждение.
– Красивая игра слов и не более. Ты не умираешь! А если кто-то остался в твоей памяти – его самого то уже всё равно нет.
– Если мы пойдём на штурм – жертв как раз может оказаться намного больше.
– Или намного меньше. Откуда тебе знать?
– Я вижу тенденцию развития мира.
Йозеф демонстративно рассмеялся:
– Ясновидящий что ли?
– Учась в школе когда-то, я знал, что придёт время, когда молитвы умолкнут. И тогда конец
