На третий день их молчаливого ритуала Андрей подготовился. Утром, прежде чем выйти, он совершил свое обычное священнодействие с кофе. Старая медная турка, свежемолотые зерна, вода, нагретая ровно до 92 градусов Цельсия с помощью старого термометра, три медленных, медитативных круга серебряной ложечкой против часовой стрелки. Весь этот тщательно выверенный процесс, позаимствованный у давно забытого японского философа, казался ему сейчас не просто привычкой, а почти актом самосохранения – попыткой внести хоть какой-то порядок, хоть какой-то фиксированный смысл в реальность, которая на глазах теряла четкость и предсказуемость. Он перелил горячий, ароматный напиток в старый, но надежный термос.
Встреча у библиотеки прошла по уже установившемуся сценарию: молчаливый кивок, поворот к полям, совместный путь в белое безмолвие. Сегодня сквозь низкие серые облака временами пробивалось бледное, бессильное солнце, но его лучи не грели, а лишь делали снежную равнину еще более слепящей, стирая последние тени и полутона.
Они прошли уже довольно далеко от города, когда Андрей заметил подходящее место для привала – большое поваленное дерево, наполовину скрытое сугробом, его темная, морщинистая кора контрастировала с окружающей белизной. Он жестом предложил Лике остановиться. Она без возражений опустилась на ствол дерева, плотнее закутываясь в свой красный шарф.
Андрей снял с плеча рюкзак, достал термос и две простые металлические кружки. Отвинтив крышку, он налил дымящийся кофе. Густой, терпкий аромат смешался с морозным воздухом. Он протянул одну кружку Лике. Она приняла ее обеими руками в перчатках, поднесла к лицу, вдыхая пар. На мгновение ее отстраненное выражение смягчилось, стало почти… человеческим.
Они сидели молча, пили горячий, горьковатый кофе. Тишина вокруг была почти абсолютной, только ветер временами тихо шелестел в голых ветках редких кустов вдалеке. Андрей смотрел на Лику, на то, как пар от кофе окутывал ее лицо, как несколько снежинок таяли на ее седых волосах. Вчерашние ее слова о палимпсесте не выходили у него из головы. Он думал о своей работе, о бесконечных попытках ухватить точный смысл в чужом тексте, перенести его, не расплескав, из одного языка-мира в другой. И все чаще ему казалось, что он переводит не слова, а их тени, их следы.
–Différance, – произнес он тихо, скорее для себя, чем для нее, но слово повисло в морозном воздухе. – Различие и откладывание… Вечное ускользание смысла.
Лика медленно опустила кружку, посмотрела на него внимательно. В ее темных глазах он снова увидел это глубокое, спокойное понимание, словно он коснулся знакомой и для нее темы.
–Именно, – кивнула она. – Здесь, в этом городе, différance ощущается почти физически. Она обвела взглядом бескрайнюю снежную равнину, за которой где-то в дымке угадывался силуэт города с его обезглавленной церковью. – Здесь всё отложено. Смыслы, время, даже сама реальность… она словно замерла в ожидании. Ждет своего прочтения, которое никогда не будет окончательным. Каждый новый слой снега, каждая новая эпоха, каждый взгляд – это лишь очередная интерпретация, очередное откладывание чего-то, что мы называем правдой или сутью—. Ее голос звучал ровно, почти гипнотически. – Смысл не присутствует здесь и сейчас, он всегда где-то еще – в прошлом, которое просвечивает сквозь настоящее, или в будущем, которое так и не наступает. Он мерцает, ускользает, как этот солнечный свет на снегу.
