Одета она была странно, вызывающе анахронистично. На ней было простое темное платье, покроем неуловимо напоминавшее моду 1930-х годов – строгий воротничок, длинные рукава, юбка чуть ниже колен. Но на ногах, вместо туфель той эпохи, были современные, слегка потертые белые кроссовки. Это сочетание – седые волосы на юном лице, платье из прошлого и обувь из настоящего – создавало ощущение сбоя, временного парадокса.
Она не произнесла ни звука, просто стояла и смотрела на него, а он – на нее, не в силах отвести взгляд. Тишина в подвале сгустилась, стала почти осязаемой, нарушаемая лишь его собственным дыханием и шелестом страниц книги, которую он все еще держал в руках.
Наконец, она заговорила. Голос у нее был тихий, немного глухой, но чистый, без акцента.
–Ты веришь, что слова могут убить?
Вопрос прозвучал неожиданно, но в этом месте, с этой книгой в руках, он не показался Андрею неуместным. Он на мгновение задумался, переводя взгляд с ее лица на черную книгу и обратно.
–Они убивают каждый день, – ответил он так же тихо. – Просто мы называем это историей. Или пропагандой. Или доносом.
Он вспомнил папки 1937 года на стеллажах неподалеку.
Девушка слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к его словам или к чему-то еще, не слышному ему. В этот момент где-то в глубине подвала с глухим гулом и скрежетом включилась старая печь отопления. Звук был резким, неприятным, он нарушил хрупкое безмолвие их встречи.
Не говоря ни слова, девушка быстро приложила указательный палец к губам – жест, призывающий к тишине. Но смотрела она не на Андрея, а куда-то в сторону гудящей печи, словно пыталась заставить замолчать не его, а сам этот механический, внезапный звук. В ее глазах на секунду мелькнуло что-то похожее на тревогу или раздражение. Потом гул стал ровнее, тише, и она медленно опустила руку.
6. Исчезновение
Андрей хотел задать ей еще вопрос, спросить, кто она, что делает здесь, откуда знает эти французские слова, но не успел. В тот самый момент, когда он открыл рот, лампочка над их головами замигала – раз, другой, – а потом погасла совсем, погрузив дальний угол архива в почти полную темноту. Лишь слабый отсвет от лестницы едва дотягивался сюда, рисуя неясные тени на стеллажах.
Мигание продолжалось несколько секунд – мучительных, дезориентирующих. Андрей замер, инстинктивно крепче сжимая книгу в руках. В ушах стоял гул – то ли от печи, то ли от внезапного скачка напряжения.
Потом свет вспыхнул снова, так же резко, как и погас. Яркий, режущий глаза после темноты.
Девушки не было.
Пространство между стеллажами, где она только что стояла, было пусто. Андрей обернулся, вглядываясь в тени в конце прохода, но там никого не было. Ни звука шагов, ни скрипа двери – ничего. Она просто исчезла, растворилась в этом коротком промежутке темноты.
Он перевел растерянный взгляд на книгу в своих руках. И снова ощутил ледяной укол нереальности. Это была не та черная книга с пергаментными страницами и странными символами. Теперь он держал обычный, немного потрепанный томик Жака Деррида, «Письмо и различие», в стандартном русском издании. Он узнал эту обложку, эту серию. Он даже мог бы поклясться, что видел именно этот экземпляр где-то на полках наверху.
Он судорожно открыл книгу. Страницы были обычными, бумажными, с печатным текстом. Но на форзаце, на первой пустой странице, каллиграфическим почерком, теми же черными чернилами, что и рисунки в исчезнувшей книге, была сделана надпись:
