– Вы, кажется, совсем себя не бережете, – произнесла я успокаивающим тоном и попыталась придать своим словам оттенок шутливого укора. – Придется мне отослать Фрэнсис домой. С моей стороны чистой воды эгоизм держать ее здесь, когда она куда больше нужна своему отцу. Вам следовало остаться дома, не нужно было тащиться сюда в такую скверную погоду.
– Скверная погода выводит на улицы скверных людей, – произнес он. – С моей стороны было бы пренебрежением обязанностями защищать ваше величество от врагов, упусти я возможность вывести их на чистую воду.
– Для этой цели у вас есть агенты, – напомнила я.
– Лучше меня этого не сделает никто.
Это было утверждение, а не бахвальство.
– Ваши агенты до сих пор прекрасно исполняли свои обязанности. Вы должны научиться доверять им, как я доверяю своим. К примеру, вам! Если бы не вы, я бы постоянно беспокоилась и опасалась за себя, а с вами я могу ни о чем не думать.
– Вы должны всегда думать о собственной безопасности, – сказал он.
Я заметила, что он говорит сквозь стиснутые зубы. Ему было тяжело поддерживать беседу.
– Поезжайте домой, сэр Фрэнсис. Господин секретарь. Это приказ.
Боже правый, я не могу потерять и его! Слишком много смертей за такое короткое время. Моя дорогая компаньонка и хранительница с младенческих дней Бланш Перри скончалась сразу же после благодарственного молебна в Вестминстерском аббатстве, как будто поставила себе целью дожить до этого дня.
Она подхватила простуду и не смогла ее побороть. Со стариками такое случается – как будто сама смерть высылает вперед себя своего холодного эмиссара. Весь молебен она просидела рядом со мной, дрожа и стуча зубами, и упрямо шептала:
– Мне не нужны глаза, чтобы узреть этот день. Я слышу его в голосах.
Когда мы вернулись во дворец, она слегла и больше не вставала. Я пыталась уговорить ее взбодpиться, но этому не суждено было произойти. Тело, которое верой и правдой служило ей восемьдесят с лишним лет, износилось до последнего предела.
– А теперь отпусти рабу свою с миром, – прошептала она формальную библейскую фразу.
– У меня нет выбора, – сказала я, сжимая ее морщинистые руки. – Нет выбора. Но я не отпустила бы тебя, будь это в моей власти.
Она улыбнулась своей загадочной улыбкой, которую я так любила:
– Но это не в вашей власти, моя госпожа. Так что вам придется покориться, и мне тоже.
В ту же ночь ее не стало. Потеря за столь короткое время сразу и ее, и Лестера отбросила мрачную тень глубокого личного горя на всеобщее народное ликование.
Еле волоча ноги, Уолсингем развернулся и послушно отправился домой.
Следующим прибыл лорд Хансдон. Будучи лишь немногим моложе Сесила, он, несмотря на свои ревматические ноги, оставался вполне еще крепким и бодрым. Единственная его уступка своему возрасту и суставам заключалась в том, что на самые суровые зимние месяцы он перебирался с севера сюда, в Лондон.
Прямо за ним по пятам явился еще один мой родственник, только с другой стороны, женатый на сестре Хансдона, – советник сэр Фрэнсис Ноллис, который служил мне верой и правдой, истый пуританин. Я терпела его воззрения – родня есть родня, – но никогда не позволяла его религиозным взглядам сказываться на службе. Фрэнсис произвел на свет огромный выводок детей, человек семь сыновей и четырех дочерей. Как это ни странно при столь достойном отце, никто из его сыновей не заслуживал доброго слова, как и одна из его дочерей, Летиция. Та если чем-то и прославилась, то лишь своей пронырливостью, распутством и любовными похождениями – тем, что едва ли могло составить предмет отцовской гордости. Я приветствовала Фрэнсиса, стараясь не держать на него зуб за дочь.
