Энциклопедия юности - страница 45

Одну из самых прекрасных «а что, если?…» моей погибающей советской юности подарила мне Аурора удушливым летом 1972 года – «когда все горело».

В момент рождения гипотезы мы гуляли в «зоне отдыха» за Киевской железной дорогой, по которой спустя три года я отправлюсь на «поезде дружбы» в свою первую заграницу – Венгрию. Такого поворота события я, подпольщик, представить себе не мог в тот день, когда мы нарушили наше солнцевское «взаперти» и вышли, чтобы, помимо кофе с сигаретами, добавить в режим питания еще и воздух. Жарко было очень. Сосняк полон ржавых консервных банок и бутылочных осколков. Меня охватил стыд за родину, которую без комментариев созерцала иностранка. Озерцо, к которому мы вышли, было набито, как автобус в час пик. Выгоревшая трава вокруг стоящей в воде толпы тоже сплошь покрыта телами отдыхающих. Наше появление многих заставило повернуться на живот и даже принять сидячее положение. Чтобы лучше видеть. Множество глаз уставилось на нас – обычных, казалось бы, студентов МГУ. Острое любопытство. Что мы будем делать дальше? Озерцо было «не резиновое»; но будь оно даже совершенно безлюдное, лезть в это я бы не рискнул из-за колера и консистенции того, что его наполняло. Просто позагорать? Она в парижском купальнике, я в полосатых японских плавках… как бы мы выглядели среди «семейных» трусов до колен, атласно-коробчатых бюстгальтеров, складок жира и подвернутых рейтуз. Обнажаться мы не решились. Но просто так уйти, повернувшись к народу спиной, казалось тоже невозможно. Зачем обижать людей? Мы сели на голую землю, я оперся на локоть. Стоило закурить сигарету (на последние франки Аурора приобрела блок «Pall Mall»'а в отеле «Украина»), как лежбище перед нами стало приходить в движение. Курильщики «Беломора» и «Примы» омрачились, выражая недовольство потусторонним благовонием. Какой-то мордоворот поднялся и стоял на одной ноге, ища, куда поставить занесенную. Глядя при этом в нашу сторону – хорошо, если только с намерением «стрельнуть». Подруга моя пребывала в состоянии блаженной доверчивости к этому миру и удивленно расширила и без того огромные глаза, когда я предложил без промедления валить из этой «зоны».

Тем самым, возможно, вызвал соответствующий «поезд мыслей».

Ждем автобус 552 до «Юго-Западной». Солнцево. 1972

По пути обратно в Солнцево Аурора стала перебирать варианты совместного существования в «биполярном» мире тех времен, когда терциум не был датур. Здесь? Из подполья надо будет выходить. Становиться писателем официальным. Советским? Ну да. Ты же советский гражданин? Членом Союза писателей. Как твой… Он спился. Со мной тебе этого не грозит. Мы посмеялись, я сказал:

– Есть еще вариант Солженицына.

– Бороться с режимом?

– Просто писать свободно.

– В стол? Как сейчас?

– Нет, печататься… Там.

– Это лагерь.

– Я буду писать про любовь. За любовь не посадят?

– Нет. Невозможно.

– Почему?

Я еще не знал, кто у нее отец. Второй случай в жизни, когда в разговоре со мной про отца затемнили. Первый был, когда «шефа жандармов» назвали историком. О своем парижском отце она сказала: пишет для газет. Журналист? Вроде того.

– Не вариант, – закрыла она тему. И другим голосом, будто стараясь прозвучать легко, задала вопрос: –  А если тебе в Париж уехать?

– Да хоть завтра.

– Нет, я серьезно?

Она нарисовала мне картину полного отчаяния. Окраина, бидонвиль, и я, еще один выброшенный на свалку истории русский писатель, сижу под горячим солнцем чужбины на пороге своего дома из картона и шифера с канистрой дешевого красного вина…