Я сказал вслух:
– Присяга – это борьба до последнего. Борьба не просто за жизнь, а за то, чтобы, сохранив жизнь, воевать дальше. Лейтенант тот прав – иначе нам не пробиться…
Я видел в глазах своих спутников то, что испытывал сам, – сомнение, страх перед неизвестностью.
– Да, что поделаешь, – басом, будто про себя проговорил старшина и, словно заранее прощаясь взглядом со своей длинной, добротной, почти новой шинелью, вскинул ее на плечи и стал застегиваться, – видать, так и придется.
Еще затемно мы добрались до ближайшей деревни и вскоре превратились в местных жителей. Теперь старшина, в помятом картузе и в черной, почти по росту, поддевке, вполне смахивал на крестьянина, возвращающегося с окопных работ. У интенданта вид был жалкий – общипанный рыжеватый треух, бурый вытертый зипун, висящий на узких плечах, да посконные штаны, заправленные в сапоги. Ну, а я… Мне трудно судить. Стеганка была впору, но мало грела, брюки раздобыл полотняные, когда-то выкрашенные в синий цвет, картуз тоже блекло-синеватый.
Попробовал улыбнуться, надвинув шапку набекрень, но шутка не получилась.
Нескончаемой казалась деревня Парахонь. Мы шли по хлюпающей иссера-черной грязи, с трудом вытаскивая ноги, но снова покорно погружая их в жидковато-липкое месиво. Мы думали об отдыхе и еде, изредка заглядывали в окна словно вымерших изб. Я шел впереди, через каждые несколько тяжелых шагов поднимал глаза и видел улицу впереди. Вдруг сердце будто затихло, потом сильно встрепенулось, ударилось и гулко-гулко забилось, и этот гул отдавался в ушах, в висках, голове, а по животу прошел давящий холод. Метрах в двадцати от нас на самой середине улицы стоял всадник, словно выросший из-под земли. Я видел немца на высокой рыжей лошади и видел, как слева, со двора, не спеша выходили еще трое. Они спокойно ждали нас. Не останавливаясь, я чуть обернулся и тихо бросил через плечо: «Идти вперед, спокойно…» И все же заметил, что мои попутчики замедлили шаг. Что он там делает, старшина? На мгновение задержавшись, он лихорадочно пошарил в карманах, потом уже на ходу слегка запрокинул голову и высыпал что-то на язык (он все жаловался на изжогу).
Немец, что на лошади, картинно, словно полководец, поднял правую руку:
– Halt!
Плюгавенький это был немчик – худое бледно-серое лицо в прыщах и на тонкой шее; с большим трудом он держался в седле прямо. Окинув нас беглым взглядом, он той же рукой показал во двор, откуда вышли те трое.
Немцы жестикулировали и тоже показывали во двор. Там возле сарая лежал на соломе большой, уже осмаленный янтарно-коричневый кабан. Мы ухватились за ноги – старшина даже оживился и просветлел – и разом положили тушу на стоявшую рядом крестьянскую телегу.
В этот самый момент, выскочив из дома и вырвавшись из рук высокой худой женщины, к телеге побежал взрослый здоровый парень в одной зеленоватой майке. Он закидывал кверху большие сжатые кулаки, потрясал ими, ворочал круглой стриженой головой так, будто его душили, и не кричал, а рычал – немо, устрашающе и с каким-то душераздирающим отчаянием. Я понял, что это глухонемой и вот-вот может произойти несчастье. Как разъяренный бык несся он к двум немцам, стоявшим у телеги, и один из них, тот, что помоложе, уже вскинул винтовку. Но тут из сарая выскочил старик со всклокоченной рыжей бородой и (непонятно как это случилось) крепко обхватил парня со спины и повернул лицом к дому. Женщина плакала, хватаясь руками за виски.
