Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана - страница 9

Под ногами хлюпает. Хлюпает на все лады в сапогах, земля будто оседает, боится меня, что ли. Потом начинаются бугры, веселее, когда ощупываешь твердый грунт. Путь мне неожиданно перегораживает плетень.

Где-то тявкает собака, но это далеко от меня. Пробираюсь во двор, прислушиваюсь. Тут и дождь не так льет, будто теплее. Тихо-тихо стучу в окно. Повторяю это с небольшими паузами еще и еще раз. Не услыхал, а скорее, почувствовал, как в хате завозились, потом к краешку окна прильнуло белое женское лицо. Я показываю на себя и жестами прошу открыть. Дверь приоткрывается почти без скрипа, и оттуда выглядывает, не выходя наружу, молодая женщина в накинутом на голову платке и в полушубке.

– Немцы есть? – спрашиваю шепотом.

– Да, в школе и в середине деревни.

– Значит, мне нельзя, – говорю я поникшим голосом. Женщина смотрит на меня и молчит, словно прикидывая что-то в уме, потом решительно велит мне:

– Так, идите в хату.

Молча отряхиваюсь в сенях, хочу чем-нибудь счистить грязь с сапог, да меня торопят. В хате тепло-тепло, жилой дух. Хозяйка старательно завешивает окно и зажигает керосиновую лампу. Просторно и чисто, пол дощатый, видно, совсем новый. Снимаю с себя телогрейку, от меня аж валит пар. Хорошо бы перемотать портянки. Хочу выйти в сени, но хозяйка показывает на ведро в углу. Тем временем маленькая старушка достает из печки горшок и чугунок (чугунок держит обеими руками через тряпку), несет поочередно то и другое на стол.

– Что за деревня?

– Черноцкое, – отвечает молодая.

– А сколько до Середины-Буды?

Вот тебе и раз! Шел и шел… Думал, на север, оказывается – почти на запад. Совсем недалеко ушел.

Жадно хлебаю борщ из миски, опрокинутая в тарелку картошка еще теплая, ем ее тоже с хлебом, потом грызу морковь. У печки захныкал ребенок, молодая поспешила к нему.

Я сыт, отяжелел, тепло совсем разморило. Но могу ли остаться на всю ночь в деревне, занятой немцами? Пусть на этом конце их нет – могут нагрянуть в любой момент. Ночью не придут, зато утром их жди… А куда идти? В ночь, темень и дождь… Как раз угодишь им в лапы, не зная обстановки, поблизости от лагеря… Что и как тут лучше? Молодая, будто угадав мои мысли, говорит от печки:

– Оставайтесь ночевать. Куда вы теперь пойдете? Утром видней буде. Идите в ту половину, укладывайтесь. Закрою вас с этой стороны.

Постелила мне возле куч свеклы и моркови. В этой половине намного холоднее, накрываюсь постилкой и старым кожухом.

Впервые за столько дней я в человеческом жилье. За окном мерное шуршание дождя, но я вслушиваюсь в него совсем по-другому. Как это хорошо, что можно укрыться в тепле – пусть себе там льет, мочит, воет, бьет… Так бы и жить здесь, в такой вот деревне, учителем или колхозником, кем бы то ни было, но равным среди людей, в своем доме… Как мало я ценил прежде простые человеческие радости – теплую постель, запах дымящейся картошки, вкус махорочного дыма, все это спокойное течение жизни на земле, где каждый день встает и садится солнце, поют птицы, хлопочут и трудятся люди, занятые каждый своим делом. Боже мой, как несправедливо и глупо, что разбрасываемся ценностями, отвергаем истинные, естественные начала, мало думая и рассуждая. Разве не может быть настоящего счастья в пределах самой обычной человеческой жизни? Счастья общения с природой и людьми? Счастья углубления в жизнь? Останься я жив, буду смотреть на вещи иначе… Впрочем, кто знает, как все это будет потом. Может быть, после войны люди, и я среди них, еще в большей мере будут тяготиться размеренно-однообразной жизнью, считая ее скучной и серой, а такие вот представления – банальными, пошлыми… Пусть так. Но теперь я сильнее всего чувствую и понимаю, что жизнь чудесна как свободное, беспрепятственное бытие, как возможность вдыхать в себя воздух, слышать и видеть, думать, решать и, конечно же, делать, привносить что-то хорошее, хоть мало-мальски хорошее в мир неба, солнца, земли и людей, окружающий тебя. Но об этом ли теперь размышлять? Меньше всего уместно и в мыслях такое, что напоминает идиллию. Не в том ли страшная беда, обернувшаяся войной, что слишком много людей на земле жило маленькими заботами каждодневного бытия, не берясь судить о главном? Не в том ли тягчайший позор немецкой нации, что, дав человечеству столько великих сынов, она не смогла воспрепятствовать развязавшемуся неистовству зверей, преступников и дегенератов? Вот тебе и цена растительной беззаботности, непричастности. Смешно и глупо негодовать, применять только моральные критерии к тому, что происходит, что творят на земле фашистские убийцы. Тем горше и печальнее, что мы, правые, справедливые, добрые человеческие существа с возвышенными общественными идеалами, пятимся под напором преступной силы. На собственной земле мы пленники. Страшный, но неумолимый факт. Чтобы выстоять и победить эту чудовищно дикую преступную силу, надо превзойти врага в спокойствии и ясности расчета. Пусть каждый из нас будет спокойным, страшным в своем спокойствии. Будь и ты спокоен, зорок, осмотрителен! Хитер, если надо. Чтобы стать во много раз опаснее для врага. Ты можешь быть спокойным, ты показал это. А теперь усни, это необходимо.