Читать онлайн Александр Шишов - Финиковая баня

– А пошли-ка мы все в финиковую баню, – мечтательно проговорил Манюня, комично интерпретируя заграничное слово «сауна».

– Заодно и помоемся, – добавил Шура старую, затёртую

мочалкой до дыр полудетскую шутку.

«Финиковая баня» – смешное название для следующего репортажа из харьковского общежития.

Александр Шишов. «Милиция плачет».

1. Долги наши

– На… Вот твой пирожок и бульон, – под нос пробубнил Вова Муров по прозвищу Мурчик и с шумом выставил передо мной на высоком мраморном столике проспоренные кулинарные «вкусняшки».

Вчерашнее пари я, как оказалось, выиграл. Поспорил с Мурчиком на волне безудержной наглости под влиянием невероятной победы, описанной в финальной части книги «Милиция плачет», а к вечеру о нашем споре забыл, как о предмете несущественном. Однако, утром ни свет ни заря, произошло небывалое событие. По большому счёту, мною и спровоцированное – нам выдали чистые комплекты спального белья. Вне очереди. Пораженный Мурчик сам вспомнил о споре и признал себя побеждённым. И вот приз на столе.

Слабый дневной свет нерешительно пробивался сквозь расписанные морозными узорами огромные стекла дорогого нашим сердцам и желудкам любимого кафе «Харків’янка». Даже не задумываясь над происхождением этого прозаического названия (аромат пирожков и неповторимый вкус бульона напрочь притупляли остроту мышления), понимаешь его шаблонную, советскую, почти пошлую несуразность. Это даже нам, скромным почитателям дешёвой и аппетитной еды, бросалось в глаза. А что подумают о нас иностранцы?

Так мы устроены, что нам непременно должно быть неловко перед иностранцами. Стыд за дурацкий выбор имени для такого уютного и полезного заведения лишний раз подтверждает развитую закомплексованность при виде жующих жвачку зарубежных туристов. Слава Богу, иноземцев мы в кафе ни разу не видели, да и в городе, где проходная танкового завода выходит чуть ли не на главный проспект, тоже.

А вот залётный пришелец из космоса, попав в кафе с таким названием, может решить после формального перевода на свой инопланетный язык, что особи женского пола, проживающие в Харькове, – это железные автоматы, за мизерную плату выдавливающие из себя жирный кипящий сок, который мужские особи с удовольствием неторопливо попивают мелкими глоточками, закусывая завернутыми в горячее тесто кусочками обжаренной рубленой плоти с мелко нарезанным слезоточивым крупноклеточным органическим растением с двусмысленным милитаристическим названием «лук».

Безусловно, советские клерки, утверждающие для этого кафе название «Харків’янка», руководствовались самыми благородными помыслами. Но рамки шаблонов и номенклатурный перечень разрешенных для названия названий (умышленная тавтология) сделали своё убогое дело.

В Харькове на несоответствие названия кафе его же целям, по-моему, никто и внимания не обращал, но это же Харьков, а не Одесса. Я даже не могу представить количество и уровень шуток, которые выплеснулись бы едким смешком, если бы в Одессе открыли кафе с рядом массивных автоматов по разливу бульона и назвали его «Одесситка». Или того интересней, если бы павильоны с автоматами по разливу пива назвали «Одессит», да ещё на украинский манер – «Одесит» [Одесы́т]. Так и вижу толпу болельщиков, спешащих на стадион со стороны конечной двадцать восьмого трамвая. На краю парка Шевченко приветливо шипит пенной струёй череда автоматов, за пятнадцать копеек наливающих в стаканы отмеренное количество пива. Павильон со всех сторон окружён обстоятельными людьми. Одни степенно толпятся за порцией слабоградусного, сильно разведённого алкоголя, другие задумчиво избавляются от его переработанных организмом переизбытков тут же, но с другой стороны, в кустках. Восходящие потоки ароматов, доносящиеся из-за павильона, за десятки метров зловонно и тёрпко, красноречивей чудного названия «Одесит» оповещают о том месте, где азартный любитель пива и солидарный с ним товарищ по вяленой таранке могут с лёгкостью совместить два свои заветных желания с третьим, естественным.

Приз за худшее название для подобного заведения может быть присуждён, извините за выражение, «Херсонцу». А на третье место, после «Одесит», я бы поставил «Криворожца», или «Криворожанина», что не на много ровнее.

В Харькове кафе-кулинарию, освобождающую, пусть и частично, женщину-труженицу от ига кухонного рабства, назвали именно в её, бабскую, честь – «Харків’янка». Возможно, это изощрённая ирония, а возможно, подспудное напоминание женщине о её месте в обществе. Смотри, дамочка, на казённый бульон-мульон и помни, есть и вторая половина городского населения – «Харків’яни», сильные, работящие и голодные. Так что, милочка, собой гордись, пишайся (укр.), читай своё имя на фасаде большими буквами, а борщ с пампушками «сготовь» и подай.

– Чего не ешь? – Мурчик грустно смотрит на угощение.

Я подчеркнуто внимательно рассматриваю поставленную передо мной тарелку с пирожком и, загибая пальцы, изображаю, что в уме что-то прикидываю.

– Мы поспорили на два пирожка и бульон, – сглотнув слюну и не притрагиваясь к манящему, источающему головокружительный запах, ещё теплому, хрустящему пирожку, ответил я и вызывающе нагло посмотрел Мурчику в глаза, – а тут один. Непорядочек.

Мурчик не мигал и взгляда не отводил. Зажатый в его руке мой второй пирожок согревал оба пальца и душу. Он пристально и тягостно, вглядываясь в меня, пытался найти благообразный повод для сохранения создавшегося на столе status quo – мне пирожок и ему пирожок.

По его флегматичному, замёрзшему выражению лица ничего понять было невозможно. В такую минуту он напоминал очень серьёзного юного Юрия Никулина в каком-нибудь комедийном образе, когда тот изображает непонимание и мучительное, сосредоточенное перемещение мыслей. Как правило, у Никулина всё выходит смешно, и его серьёзные мины взрывают смехом кинозалы и цирки не слабее, чем смешные гримасы и саркастические ухмылки. Мурчик не был комиком, но выходило у него очень уморительно, и я ждал, когда он, наконец-то, расколется, озарит всех своей обаятельной улыбкой и выдаст очередную смешную нестандартную шутку.

Но Мурчик, упорно молчал, пауза явно затягивалась.

– Два пирожка… – под пристальным взглядом Мурчика повторил я.

Мурчик, так ни разу и не моргнув, поднёс пирожок ко рту и медленно, широко разинув рот, аккуратно откусил четвертинку. Прожевал, стараясь не обжечься ещё дымящимся фаршем, затем внимательно посмотрел на зажатый в пальцах остаток, ненароком заглянул во внутрь, понюхал, вздохнул и сосредоточенно откусил ещё четвертинку.

Оставшуюся половинку он положил на мою тарелку рядом с полноразмерным собратом по кулинарному цеху и жующим ртом нечётко, но назидательно произнес:

– Согласен, постели нам поменяли, всем. Это так. А полотенца для ног?

– А что, у вас были полотенца для ног? – тут как тут поинтересовался Юра Любецкий, он же Профессор, и быстро добавил: – У нас не было.

– В том-то и дело, – серьёзно продолжил Мурчик, – их у нас тоже не было. Но поменять их должны.

– Как же можно поменять то, чего нет? – удивился Профессор.

– Потому что они должны были быть… Я прочитал в перечне на двери в комнате… Там так и написано – полотенце для лица один штук точка, полотенце для ног один штук точка. Теперь следите за мыслью. В списке два полотенца? Два. Полотенце для лица поменяли? Поменяли. Для ног поменяли? Нет! Сколько поменяли полотенец? Правильно. Одно из двух. Значит, и половины пирожка нет. Логично?

– Это какая-то логика имени Мурчика, – вставил Шура Токаев.

– Математическая логика, – веско поправил его Мурчик и поднял блестящий от жира указательный палец. – Наука. Почти что системный анализ, а это, считай, уже философия.

– Я тоже читал этот список, – оживился Манюня (двухметровый студент-баскетболист Сергей Коцюба), – там написано, что в комплект постели входит ещё и матрац, а его нам тоже не поменяли, хоть в реальности он и существует. Так что, с тебя целый пирожок. И это тоже логика, но не математическая, а железная.

С ловкостью иллюзиониста Манюня двумя пальцами подхватил с моей тарелки глянцевое, поблескивающее жирком на румяной корочке мясо-мучное нежное и беззащитное печёное изделие и, как двухочковый бросок сверху в корзину, резко отправил его в быстро разверзшийся и тут же захлопнувшийся огромный рот.

Мне показалось, что он даже не прожевал, но тем не менее его лицо умиротворенно констатировало, что результат умозаключения был безошибочен, а проглоченная компенсация вкусна и приятна.

– Да, с вами не соскучишься, – констатировал я и быстро забрал с тарелки оставшуюся половинку пирожка, к которой уже тянулся Шура, явно задумав очередную, на этот раз неформальную, логику на тему объедания моего честно выигранного пари.

Наконец, появился Мишка Костецкий, он же Миха, с подносом, на котором правильной горкой, похожей на микропирамиду Хеопса, высились свежие слоёные пирожочки. У подножия пирамиды мутными жрецами, охраняющими храмовые тайны, выстроились ряды граненых стаканов с дымящимся бульоном.

Поставив поднос на стол, Миха возмущенно, с утрированно приблатнённым присвистом сквозь зубы, процедил:

– Ну сколько можно, пацаны? Бросили меня в очереди, хоть бы кто-то помог. Зову их зову. А чего вы ржёте?

– Тут по-братски поделили выигрыш, – пояснил Профессор.

– А мне? – возмущенно спросил Миха. – Мне хоть что-то досталось?

– Не волнуйся, – успокоил его Профессор, – ни тебе, ни мне ничего не досталось, и, кстати, Шуре тоже.

– Вот тут ошибочка вышла, – сказал Шура, – не люблю ходить в обделённых. Ваше здоровье.

Подхватив стакан с моим бульоном, он сделал большой глоток. Лучше бы он этого не делал. Я физически почувствовал, как обжигающая жидкость, пройдясь когтями дикого кота по нежному нёбу, огненной лавой влилась в пищевод и, не дойдя до желудка, остановилась раскаленным сгустком на уровне груди. На Шуру было больно смотреть. Он хватал ртом воздух, глаза повылазили из орбит, а инстинктивное растирание груди и раздирание куртки не возымело никакого результата.

– Попей холодной водички, сынок, – спокойно посоветовал мужчина из-за соседнего столика, наблюдавший за нашими шалостями.

Через пять минут Шура вернулся из туалета мокрый, хмурый, но живой с широко раскрытым для лучшего теплообмена ртом, из которого доносилось тяжелое дыхание вперемежку с порыкиванием, посапыванием и похрипованием.

– Ты бульончик ещё будешь? – услужливо, с ехидной улыбочкой спросил Миха.

Шуру перекосило, он ненавидяще зыркнул на Миху, что-то попытался сказать, но утробный короткий рык был единственным членораздельным звуком, вырвавшимся из обожженной гортани.

– Понятно, он отказывается, – продолжал глумиться Миха, – он не будет… Ну, тогда я выпью его порцию, не возражаешь? Твое здоровье.

Миха протянул руку к дымящимся стаканам и двумя пальцами, как щипцами, обхватив за широкий ободок, выудил из них самый полный с плавающими на поверхности бульона золотистыми дрожащими овалами жира. Быстро поставив его перед собой на мрамор стола, он интенсивно подул на обожженные пальцы. Не почувствовав облегчения, он схватился ими за мочку уха как за самое холодное место человеческого тела. Немного остудив пальцы, а согласно законам термодинамики, нагрев ими одно ухо, он взялся за мочку второго.

Пока пальцы одной руки остужались, Миха, оттопырив локоть, обхватил стакан другой рукой и, выдохнув, как перед двухсотграммовой порцией водки, четырьмя большими глотками выпил раскаленный бульон.