Даниэль молчал. Он слышал каждое слово. Каждую паузу между ними.
– Снова? – спросил он машинально.
– Не шутки, – тихо ответил Марк. – Я бы не стал просто так…
Связь треснула от тяжести молчания.
– Хорошо, – выдохнул Даниэль.
– Сегодня.
Он отключил звонок, опустил телефон на стол.
Комната, недавно пахнущая праздником, теперь пахла чем-то иным. Что-то закончилось. И началось другое.
Он подошёл к окну.
На улице всё было, как всегда: машины, люди, солнце. Будто мир даже не заметил, что в его жизни открылась трещина. Даниэль стоял, вглядываясь в эту чужую нормальность. И чувствовал, как всё внутри него замерло.
Сегодня он проиграл не в танце. И не в флирте. Сегодня он проиграл в самом главном – в иллюзии, что жизнь будет ждать, пока он играет.
Телефон в руке казался тяжелее обычного. Даниэль ещё стоял у окна, когда решение созрело в нём без слов и колебаний. Никаких «завтра». Никаких «подождать». Сегодня.
Он вернулся в комнату, на ходу накинул куртку, проверил, не забыл ли документы и ключи, и вышел. Дверь хлопнула за спиной так резко, что в коридоре кто-то обернулся. Мир снаружи жил своей обычной жизнью: сигналы светофоров, спешащие прохожие. А внутри него всё застыло, словно часы, у которых вырвали батарейку.
Он ехал сквозь город, будто через плёнку. Звуки становились глухими, движения – замедленными. Всё происходило не с ним. Не о нём. Он был зрителем собственной жизни. Улицы мелькали за стеклом. Одна за другой, без смысла, без цели.
Иногда он ловил себя на мысли: «Может, если не приеду, всё обойдётся.» «Может, пока я еду, она ещё жива, ещё улыбается.» Но внутри что-то холодное и острое уже знало: никакие расстояния не спасают от неизбежного.
Больница встретила его запахом хлорки и тусклым светом коридоров. Тишиной, которая не была тишиной – а ожиданием чего-то плохого.
Он шёл по плитке, слыша только эхо собственных шагов. Каждый шаг отдавался в груди глухим ударом. У стойки регистрации он назвал имя матери. Женщина в белом халате подняла глаза, что-то уточнила, кивнула и жестом велела идти за ней. Коридоры казались бесконечными. Одинаковые двери, одинаковые стены. Он будто шёл по кругу.
Наконец остановились.
– Здесь, – тихо сказала медсестра.
Даниэль сделал вдох, открыл дверь.
В палате пахло лекарствами и сыростью. Мама лежала у окна. Тонкая, хрупкая, будто ткань, оставленная на солнце. Она повернула голову, увидела его – и слабо улыбнулась.
– Пришёл всё-таки, – прошептала она.
Он прошёл к ней, стараясь не смотреть на капельницу, на тонкую кожу, натянутую на кости. Сел на край кровати.
– Как не прийти, – ответил он, голосом хриплым, чужим.
Они молчали. Боль между ними была такая тяжелая, что слова казались лишними.
Он взял её руку – холодную, лёгкую, как горсть перьев. И впервые за долгое время понял: никакие триумфы, никакие признания, никакие корпоративные победы не имеют смысла, когда стоишь вот так – перед тем, кто всегда был твоим началом.
Он опустил голову, чувствуя, как тяжелеет грудь. Не завтра. Не потом. Сейчас. Всё происходило сейчас. Палата дышала слабым светом и тяжёлым воздухом. Даниэль сидел на краю кровати, сжав в ладони её холодную руку, и молчал. Мама смотрела в окно, где жизнь шла своим чередом. Потом повернулась к нему и сказала очень просто, без трагизма:
– Мне недолго осталось, Даня.
Он сжал её руку крепче, словно мог удержать время. Но не ответил. Он боялся, что слова сделают реальностью то, что он отчаянно хотел отрицать. Она посмотрела на него внимательно, будто в последний раз пыталась что-то объяснить:
