Читать онлайн Светлана Яблоновская - Монологи сердца

ВЕЧЕРИНКА ДЛЯ СТАРЫХ КОСТЕЙ

Эта история – о тех, кого мы так часто не замечаем, о бабушках, оставшихся в тени, о жизни, которую привыкли считать завершённой. Но внутри них – всё ещё бьётся сердце, шепчет мечта, ждёт тепло.

В этих страницах – вечеринки без музыки, но с душой. Это не о старости. Это о свободе быть собой, когда наконец никто не мешает.

Любовь не спрашивает, сколько тебе лет. Она не смотрит в паспорт, не сверяет календарь. Она может прийти, когда волосы уже с проседью, когда ноги ноют от погоды, а душа – от молчания.

Иногда любовь – это не совсем то, что мы себе представляли в юности. Это не бурные признания под балконом и не письма с ароматом духов. Иногда любовь – это теплота взгляда в зеркале. Это дрожь в коленях от первого танца после десятилетий забвения. Это подруга, которая молчит в нужный момент. Это ты, выбирающая помаду вместо сковородки.

И всё-таки… её стоит ждать. Неважно, сколько тебе. Неважно, сколько боли ты прожила. Любовь – это всегда шанс стать собой. И если вдруг однажды тебе покажется, что всё уже прошло – вспомни: иногда она приходит не по звонку судьбы, а по щелчку туфель с блёстками.

Так и было у Нины. После похорон мужа в её доме осталась только тишина. Ни звонков от детей, ни писем, ни тепла. Лишь подруга, которая громко говорила о жизни – так, чтобы не слышать собственную пустоту. И афиша, висящая под дождём у магазина, где раньше продавали масло и таблетки.

Иногда всё меняется с одного взгляда. В данном случае – с взгляда в зеркало. Туда, где отражение вдруг становится не врагом, а приглашением. Это – история не о старости. Это – история о том, как иногда любовь приходит к тем, кто уже перестал на неё надеяться. И именно поэтому – остаётся.

Нина была тихой. Скромная, молчаливая, сдержанная до такой степени, что порой казалась чужой даже в собственном доме. Невысокая, с телом без резких черт – ни худоба, ни полнота, просто… женщина. Удобная. Словно специально созданная для того, чтобы носить простые, мягкие платья, пить горячий чай и говорить редко, но в точку.

Когда-то она была другой. Когда рядом был он. Весёлый, живой, будто наполненный солнечным светом. Он находил на улице стекляшку, поднимал её, смотрел сквозь неё на небо – и звал её к себе, чтобы они вместе "поймали радугу".

Он умер тихо, как жил – от сердечной недостаточности, не громко, без жалоб. После него осталась тишина. И эта тишина жила в ней. Дети были, но отдалённые. Только внучка Анна чувствовала ту самую бабушку, в которую он когда-то вдохнул жизнь.

Утро в доме Нины начиналось всегда одинаково – с тишины, которую не нарушал даже холодильник. Только капал кран, будто отсчитывая минуты, как старые наручные часы, давно потерявшие свой звонкий ход.

Она сидела у кухонного стола в выцветшем халате с вышивкой, подаренной когда-то мужем. Руки сложены аккуратно, как в школе на уроке. Перед ней – чашка, где чай остыл ещё час назад, и тонкий ломтик лимона, подсохший на краю блюдца, словно и он уже уставший.

Фотография стояла чуть в стороне. На ней он был молодой, с глазами, в которых всегда было лето. Даже когда на улице снег. Даже когда в душе – осень.

Нина смотрела на него долго, не отводя глаз. Как будто боялась забыть. Или, наоборот, надеялась – может, исчезнет, если не моргать.

Телефон рядом лежал беззвучно. Вчера – ни звонка. Позавчера – ни одной смс. Дети, занятые, взрослые, серьёзные… как будто смерть отца списала с них и заботу о матери.

На стене висел календарь. Месяц не был перевёрнут – август всё ещё тянулся, хотя за окном давно сентябрь. И листок, с которого она не могла решиться сорвать лето, был таким же серым, как день за окном.

Она вздохнула. Не грустно. Не горько. Просто – привычно. Накрыла чашку блюдцем, словно закрывая разговор. Пошла в коридор. Натянула пальто, шарф – всё старое, всё знакомое. Схватила сумку – ту самую, в которой больше не лежали записки от мужа, только платки да таблетки.

Дождь ещё не начался, но воздух уже был влажным. Как будто небо передумало плакать вслух и только подёрнулось влагой. Она вышла. Не думая куда. Просто – пошла. Улица встретила её равнодушием. Машины проезжали, не снижая скорости – дождь был слишком мелкий, чтобы считаться серьёзным. Люди, редкие, как поздние листья на деревьях, торопливо шли по своим делам, не замечая одинокую фигуру в сером пальто.

Нина шла без цели, будто ноги сами выбирали маршрут. Прошла мимо аптеки, где раньше покупала лекарства мужу. Мимо булочной, где когда-то брала хлеб с изюмом, потому что он его любил. Мимо школы, где училась внучка – звонок прозвенел, и на секунду сердце дрогнуло, но никто из бегущих подростков даже не взглянул на неё.

Она свернула во двор. Здесь всё было знакомо: клумбы с облезшими бордюрами, старые лавочки, скрипящие качели. Мир словно остался тем же, только она – уже нет.

Когда она проходила мимо пятиэтажки с облупленным фасадом, ей стало не по себе. Она почувствовала взгляд. Сверху, сбоку… Она подняла глаза – и, конечно, Мария. В окне второго этажа маячила её подруга: в халате в цветочек, с неизменной чашкой и выражением лица «я всё знаю».

Через мгновение форточка распахнулась:

– Нина! Ну ты в своём уме?! – голос Марии был как чайник на вскипании.

– На улице же слякоть! Простынешь, старая коза! Ты куда вообще ходишь, как привидение?

Мария – Худощавая, живая, громкая. Она не терпела пауз – заполняла их словами, движением, даже тенью собственных шагов. Болтушка, спорщица, обидчивая – и всё же своя. В каждом её замечании сквозила не злость, а тревога. Словно если она на секунду замолчит, её просто перестанут замечать. Она могла вспылить, накричать, хлопнуть дверцей шкафа, а потом – вскипятить чай, как будто ничего не было. Никто не знал, сколько боли вмещает её голос. Наверное, только она сама.

Нина остановилась. Улыбнулась краешком губ. Хотела пойти дальше. Но дверь подъезда уже со скрипом открылась. Мария, в шлёпанцах и с расстёгнутой кофтой, выбежала навстречу, размахивая руками:

– Сдурела совсем, а? Иди ко мне, быстро. Хоть лицо покажешь. А то молчишь как партизанка. Холодина, а она гуляет – красоту наводит, небось.

– Я просто… пройтись вышла, – тихо сказала Нина, уже зная, что сопротивляться бесполезно.

– Прошлась! Сейчас бы ещё на кладбище завернула, с приветом! Иди, чай налью. Хоть послушаешь, что в мире происходит. Ты как в пещере живёшь, ей-богу.

И она вдруг коснулась плеча Нины. Слишком сильно, как это обычно делает Мария – из лучших побуждений.

– Ну? Пошли?

Нина кивнула. И пошла.

Кухня у Марии была территорией, где слово "тишина" значилось в списке запретных. Всё здесь разговаривало – и радио на подоконнике, и заварник с подтеками, и даже табурет, скрипнувший под Ниной, будто выражал своё неодобрение её молчанию.

Мария, в цветастом фартуке с облупившимся котёнком на кармане, металась между плитой и столом, будто одновременно вела эфир на всю страну и варила варенье на случай апокалипсиса.

– Значит, слушай, у Лариски-то внук родился! Прямо как пирожок выкатился, четыре с половиной! Да не сын родил, а дочка! И имя, ты только послушай – Демьян!

Мария закатила глаза, наливая чай.

– А бабка-то рада, бегает с фотками, как будто он у неё единственный. У меня, между прочим, двое! И ничего, не ору на каждом углу.

Нина кивнула. Не выразительно, вежливо, как человек, который просто не хочет нарушать чужое движение.

Мария продолжала, не нуждаясь в реакции.

– А Петрова? Всё та же профурсетка. В своём возрасте юбки короче здравого смысла носит. Говорит, с молодым встречается! Да там не встречается, а носится, как угорелая. Не знаю, кто кому сахар в чай кладёт, но явно не она ему.

Нина опустила глаза в чашку. Чай был сладким. Слишком. Хотелось запить водой, но и на это не хватало сил.

– Ты чего молчишь всё, Нин? – вдруг прервала себя Мария.

– Честно, как на тебя гляну – сердце сжимается. Ты, конечно, всегда была такая… благородная, тиха. Но сейчас – прямо как статуя скорби. Зачем тебе это?

Нина покосилась на неё, но ничего не сказала.

– Вот скажи мне: ты думаешь, он бы хотел, чтобы ты вот так сидела и тихо гасла? Да он бы за уши тебя с кухни выволок и на улицу вытолкал! – Мария стукнула ложкой по краю чашки.

– Пора уже воспрянуть. Жить надо, а не архивами питаться.

Нина чуть улыбнулась. Без радости, но уже не с пустотой.

– Я и не гашу… просто свечка такая.

– Да ну тебя, – вздохнула Мария, вставая за оладьями.

– Всё ты себе придумываешь, всё у тебя поэтично. А жизнь она вот – варенье, пол и новости с утра.

Они допили чай. Мария продолжала щебетать без остановки, как старенькое радио, у которого сломался выключатель: кто заболел, кто развёлся, у кого новый плед, у кого сын пьёт, и почему соседка, с которой двадцать лет здоровались у подъезда, вдруг перестала открывать рот. Нина слушала. Или делала вид. Но внутри что-то сдвинулось, едва уловимо, почти неслышно – словно щёлкнул старый замок, и дверь, которую она раньше не замечала, вдруг приоткрылась.

Нина медленно поставила чашку в раковину, поблагодарила Марию за чай – искренне, но немного рассеянно, как будто всё ещё оставалась где-то в своих мыслях. Мария недовольно поджала губы, откинувшись на спинку стула. Её пальцы чуть дёрнулись, словно она хотела что-то сказать, удержать Нину ещё на пять минут, но промолчала. Только кивнула и сказала:

– Ну иди уж. Раз приспичило.

Нина натянула пальто, нащупала в сумке перчатки и шарф, надела их не спеша, будто собиралась в путь длиннее, чем просто дорога домой. Накинула капюшон, задержалась в дверях, взглянула на Марию – та уже отвернулась к окну. Тогда Нина тихо вышла.

Снаружи всё осталось по-прежнему: мелкий моросящий дождь, словно кто-то из облаков посыпал землю сырой мукой. Под ногами шуршали влажные, пожухлые листья, цепляясь за подошвы. Ветви деревьев раскачивались лениво, как старики в креслах-качалках. Редкие прохожие сновали туда-сюда, у каждого были свои дела, заботы, направления. У Нины – нет. Её путь был прямым, никуда не ведущим. Но она шла. Медленно, чуть сгорбившись, прижимая сумку к боку, как будто в ней хранилось что-то важное. Может, тишина. Может, эта неуловимая перемена, которую она пока не могла понять, но уже почувствовала.