– Подумаешь! – возмутилась Мария.
– Да у тебя мыслей уже скоро через край пойдёт, а ты всё думаешь! Нельзя же жить вечно в раздумьях, Нин. Надо жить – понимаешь? Жить! А не в своём музее ходить и на картины грусти смотреть.
Нина улыбнулась краешком губ.
– Ты права, – сказала она. – Жить надо. Вот я и думаю, как.
Мария замолчала. Это был не тот ответ, к которому она привыкла.
– Ну… тогда подумай, – сказала она тише. – Если что – пирог будет. И я.
– Спасибо, Мария, – ответила Нина и нажала "Завершить".
Телефон замолчал. На кухне повисла тишина – та самая, почти осязаемая, в которой вдруг особенно отчётливо слышно, как тикают часы, как капает кран, как дышит дом. Стало удивительно спокойно. Даже приятно. Почти уютно – если бы не это «почти».
Скатерть лежала ровно, будто только что поглаженная. Кружки отмыты до блеска, ни крошки на столе. На плите – яблочный пирог «на завтра», укрытый полотенцем, как спящий ребёнок. Всё – как надо. Всё – как всегда. И в этом, пожалуй, и была главная беда.
– Ну вот и что теперь, – произнесла она вслух. Голос прозвучал глухо, чуждо, будто сказала это не она, а кто-то другой, живущий в этой кухне.
– Всё чисто, всё правильно. А внутри – пусто.
Нина потянулась к подоконнику и достала оттуда старую фотографию. Осторожно, как хрупкое воспоминание. На снимке – она с мужем, оба смеются, глаза прищурены от солнца, а в руках – ведро, полное малины. Руки перепачканы соком, волосы растрепаны ветром, и в этих лицах – то самое летнее счастье, простое, тёплое, наивное. Такое, которое, как она теперь знала, уже не вернётся.
– Я ведь не просто жена была… – тихо сказала она, глядя на фотографию. – Я была женщиной. Со смехом. Со своими песнями. С губной помадой, которая пахла малиной. – Пальцы скользнули по лицу на снимке. – А теперь… как будто всё растворилось.
Нина встала, прошлась по комнате, задержалась у окна, вернулась на кухню. Взяла чашку – горячая ли? Пустая? Неважно. Поставила обратно. Подумала было налить чай, но зачем? Всё равно никто не выпьет.
Она села снова, медленно, будто под её весом оседала не только табуретка, но и всё, что накопилось за годы. Прислушалась – к себе, к дому, к тишине, что не отступала.
– Я громко говорю, чтобы заглушить вот это… – выдохнула она и кивнула в сторону невидимого, но ощутимого. – А иногда и оно меня не слушает.
Несколько секунд она сидела, опустив голову, словно прислушивалась не к себе, а к миру. Потом медленно поднялась, накинула на плечи платок и вышла на балкон. Солнце мягко ложилось на крыши, играло бликами на мокром после ночного дождя асфальте. Улица ещё не проснулась окончательно – редкие прохожие шли вяло, будто лениво перелистывали начало нового дня. Где-то вдалеке залаяла собака, коротко, без тревоги, как будто просто по привычке.
– А ведь даже собака знает, куда идти, – сказала Нина почти шёпотом. – А я… всё ещё стою.
Она обняла себя за плечи. Постояла немного, глядя, как солнечный луч скользит по перилам балкона. И вдруг, будто в ответ на что-то невидимое, едва уловимое, произнесла:
– А может, и хватит стоять.
Вернувшись в комнату, она включила радио. На этот раз – не для фона. Она действительно хотела слушать. Хотела быть. В доме всё ещё было чисто. Всё – как прежде. Но внутри неё что-то тихо, почти неуловимо, сдвинулось с места.
Она постояла немного посреди комнаты, словно прислушиваясь к новому ритму, который только начал нарастать внутри. Ничего не произошло всерьёз – ни грома, ни прозрения – просто появилось ощущение, что она может сделать шаг. Один. Любой. И она сделала. Не думая. Почти играючи – как ребёнок, решивший проверить, насколько далеко можно уйти от крыльца.
