На улице было прохладно, но не холодно. Осень щекотала ветром щеки, как будто уговаривала: «Ну же, решись…»
Нина шла без спешки. Сумку держала под мышкой, как привычку, а не как вещь. Вышла за молоком, но пошла не в тот магазин. Почему – сама не знала. Просто ноги свернули, будто хотели посмотреть, куда заведёт день. Она шла по улице, которую знала много лет. Каждый дом, каждую выбоину на тротуаре. Но сегодня в этом всём было что-то другое – может, дело было в ней самой.
И вдруг – витрина.
Небольшой обувной магазин, почти незаметный, с окном, заляпанным каплями дождя. За стеклом – туфли. Ярко-вишнёвые, лакированные, с острым носком и тонким ремешком. Каблук – не слишком высокий, но уверенный, как шаг по незнакомой улице. Слишком молодые? Возможно. Слишком вызывающие? Может быть. Слишком «не Нина»? Без сомнения. Но почему-то – до боли «да».
Она остановилась. Сначала просто смотрела. Потом подошла ближе. Сквозь стекло – своё отражение. Лицо бледное, волосы прибитые ветром, пальто сбилось с одного плеча. Усталый силуэт, и всё же – в глазах что-то мелькнуло. Не тоска. Не сомнение. Ожидание. Или – предчувствие.
Нина слегка улыбнулась. Не прохожим. Не себе даже. А туфлям. И дню. И этой странной тяге – жить чуть громче, чем вчера.
Она вошла в магазин почти на цыпочках, словно боялась спугнуть это хрупкое, едва родившееся чувство – желание. Не практичность, не необходимость, а чистое, лёгкое «хочу».
Примерка была быстрой. Туфли словно ждали её – сели идеально, точно знали, на чью ногу хотят попасть. Когда она вышла, в руках была коробка. Вишнёвая, как и туфли. И в глазах – блеск, которого давно не было. Да, ей шли. Ещё как.
Дома Нина только успела поставить сумку на стол, развязать платок и повесить пальто, как зазвонил телефон. Экран мигнул знакомым, но редким именем – Анна. Внучка. Та, что раньше присылала рисунки с радугами и кривыми солнышками, а теперь – короткие голосовые, сухие и всегда на бегу. Сердце Нины откликнулось почти с волнением – как перед чем-то неожиданным, немного важным и, может быть, добрым.
Она нажала «принять», и почти сразу в трубке раздалось:
– Бабушка! Ну наконец-то я тебя поймала! Ты как, как себя чувствуешь?
Голос Анны был как солнечный лучик, случайно заглянувший в старое кресло у окна – тот же, что в детстве, только стал чуть ниже, взрослее, с оттенком усталости большого города. Но всё такой же родной.
Нина улыбнулась – непроизвольно, мягко, так, как улыбаются только на голос близкого человека:
– Всё хорошо, милая. Вот только с дождём борюсь – он, как назло, за мной по пятам. А у вас как?
– Та же погода, – рассмеялась Анна. – Только у меня она внутри: работа, беготня… не успеваю вынырнуть. Ну ты знаешь. Соскучилась по тебе.
– И я, – ответила Нина, почти шепотом. Эти слова прозвучали тише остальных, но именно в них была вся правда.
Они говорили ещё несколько минут – о здоровье, о погоде, о новой коллеге Анны и о старом соседе Нины, который теперь почему-то всегда ходил в кепке. Слова текли легко, без напряжения, как ручей между камней. И вдруг, сама не зная зачем, Нина сказала:
– Ты знаешь, у нас тут бурлеск открыли. Прямо через дорогу. Танцы такие… с перьями. И, между прочим, для всех возрастов. Представляешь?
На другом конце повисла пауза. Потом – взрыв смеха. Чистого, неожиданного, заразительного.
– Бабушка, да это же шикарно! – выдохнула Анна. – Ты должна пойти! Серьёзно, я прям вижу тебя – ты такая, в перьях, с этим взглядом «а мне всё можно». Музыка, свет – шикарно же! Я бы сама пошла, если б у нас тут такое было.
