Мария напоследок ещё что-то выкрикивала из окна – про оладьи на вынос, про новый сериал, про то, что надо как-нибудь снова «поболтать по-человечески». Нина подняла руку в жесте, который можно было принять и за «до свидания», и за «пожалуйста, не продолжай».
Она шла медленно. Дождь уже не накрапывал, а ровно ложился на плечи, промокая волосы у висков. Возвращаться домой не хотелось. Там не было ничего нового. Даже чай оставался в чашке, как забытый собеседник.
Уже у самого входа в магазин – тот самый, где когда-то продавали сливочное масло на развес и яркие повязки на голову – Нина неожиданно остановилась. Стена, которая обычно служила доской почёта для объявлений о ремонте стиральных машин и скидках на гречку, сегодня встретила её всплеском цвета. Неожиданное пятно, как капля краски на сером пальто дня, привлекло взгляд и будто что-то напомнило. Или предвещало.
Афиша. Яркая, блестящая, почти вызывающая. На ней – силуэт женщины в перьях, шляпке, на каблуках. И надпись – витиеватая, с завитушками, словно взятая из другой эпохи:
«Бурлеск для всех возрастов. Танец. Смех. Свет. Каждые выходные. Для тех, кто хочет вспомнить, как это – жить.»
Нина осталась стоять. Не сразу поняла, что задержала дыхание.
Она посмотрела на афишу. Потом – на своё отражение в витрине. Серое пальто, платок, потускневшее лицо. Сумка в руке – как привычка, не как выбор. Хотела пройти мимо. Но ноги не двинулись.
Сквозь тонкий дождь, сквозь свой возраст, сквозь остывший чай в желудке, она вдруг услышала тишину – внутреннюю. Ту, в которой впервые что-то проснулось. Или, может быть, просто вспомнилось. Она не знала, что именно остановило её. Может, это было слово «всех». А может – то странное ощущение, что именно к ней это имело какое-то отношение.
Она ещё постояла у стены, глядя на пятно цвета, пока капли дождя собирались на капюшоне, будто тоже что-то ждали. Потом медленно двинулась дальше. Шла, не ускоряя шаг, не думая о делах, не вспоминая, зачем спешила утром. Она просто возвращалась – в себя, в вечер, в свой дом.
Когда Нина вернулась домой после чаепития у Марии, в доме уже было темно. Не от позднего часа – от погоды, настроения, осени. Тишина встретила её привычным равнодушием: скрипнула дверь, замерли стены, в воздухе повисли запахи чая, улицы и старой шали.
Она сняла пальто, накинула на плечи вязаный платок и прошла в комнату. Подошла к полке, потянулась к старой коробке из-под обуви – та, что хранила не ботинки, а прошлое. Детские рисунки, поздравительные открытки, ленты и фотография, где Анна, совсем маленькая, улыбается, неловко обняв плюшевого слона.
Нина провела пальцем по краю рисунка. Там была она – в длинном платье, с короной и надписью «Бабушка-принцесса». Грубые детские линии, неровные буквы, пятно в углу от сока. Она улыбнулась. Нежно. Чуть с грустью.
Анна давно выросла. Теперь она присылает голосовые, короткие, на бегу. «Привет, бабуль! Всё хорошо. Работы куча, но я держусь. Целую!» – и тишина. Иногда – сердечко. Иногда – пропущенный звонок.
Нина села на кровать, рисунок всё ещё в руке. Подумала: написать ей? позвонить? Пальцы потянулись к телефону. Набрала сообщение: «Аннечка, как ты? Я скучаю. Сегодня была у Марии, пили чай с оладьями. Вспомнили, как ты учила нас печь их по рецепту из твоей книжки.»
Прочитала. Улыбнулась. И стёрла.
– Не хочу мешать, – прошептала.
– У них своя жизнь. У меня – чайник и фотографии.
