— Вот, твое место. Запомни, или метку какую сделай.
Я кивнула, так и продолжала растерянно стоять на холодном камне.
— Сядь. Наверняка ноги застыли.
Я кивнула, разжала занемевшие от холода пальцы, поставила туфли на пол и села на кровать. Подтянула к себе колени и начала растирать ступни, надеясь согреть. Пальмира отошла, но скоро вернулась, неся толстое одеяло, сложенное платье и мягкие серые туфли без каблуков, которые положила мне на колени:
— Рабам полагается ходить бесшумно, чтобы никого не раздражать звуками.
Звучало чудовищно, но я услышала в голосе Пальмиры глубоко задавленную грусть. Я посмотрела на ее ноги — на ней были такие же рабские туфли. Тогда почему волосы не обрезаны? Она мало походила на наложницу. Впрочем, откуда мне знать? Мы не держали рабов — не могли себе позволить. Да и не хотели бы. А на большие дома я особо и не засматривалась. Это был совсем другой мир, как другая вселенная.
Пальмира вновь отошла, и к моей радости вернулась с бокалом горячего красного чая:
— Пей, синяя вся. Заболеешь — тебе же и влетит.
Я с благодарностью приняла бокал, обхватила ладонями, согревая пальцы:
— Спасибо.
Я пила чай, а Пальмира копошилась в стеллаже, поглядывала на меня, будто удостоверялась, что жадно глотаю. Наконец, опустилась рядом:
— Муж?
Я повернула голову:
— Что?
— Кто проигрался? Муж?
Я с трудом сглотнула:
— Брат… Откуда ты знаешь?
Она грустно улыбнулась:
— Так разве не видно… Свободного сразу видно.
Ее губы как-то печально скривились, уголки дрогнули. В ней была какая-то тихая спокойная обреченная мягкость.
Я снова хлебнула чай, чувствуя, как жгуче разливается внутри, согревая:
— Здесь что, много свободных?
Пальмира усмехнулась:
— Может, не так, чтобы очень много, но есть.
Я подняла голову:
— И все за долги, что ли?
Вместо ответа она протянула руку, коснулась моего подбородка и поворачивала, рассматривая. Наконец, отняла руку, кивнула:
— Была бы дурнушкой — не спонадобилась бы.
Я опустила голову:
— Тогда Ирбис был бы мертв…
Она усмехнулась:
— Не будь наивной — тогда бы твоему брату не ссужали.
Я опустила полупустой бокал на колени, нахмурилась:
— Что ты имеешь в виду?
Я видела в ее сером взгляде какое-то безграничное материнское сочувствие. Пальмира располагала к себе так, будто я знала ее половину жизни, будто могла доверять.
— Кто-то присмотрел тебя, девочка. Просто кто-то присмотрел… На пустом месте ничего не бывает.
Я подалась вперед:
— Кто?
Она пожала плечами, обтянутыми коричневой кофтой:
— Откуда же мне знать? Да кто угодно. От того же Колота или его шавок из Котлована до любого высокородного.
Я опешила:
— Высокородного? Зачем?
В ушах звенело, руки дрожали. Казалось, вот-вот что-то разорвется в голове.
Пальмира вздохнула, ее лицо обрело какую-то жесткость, сквозь которую проступала задавленная злоба:
— Может, сама догадаешься? Не маленькая.
Я с трудом сглотнула:
— Им что, мало рабынь?
Пальмира усмехнулась, и от этой кривой усмешки меня обдало стужей:
— А что такое простая рабыня, девочка моя? Любой свободный при желании может скопить денег и купить себе рабыню. Верийку, асенку, лигурку. Да хоть вальдорку, если у него свое представление о прекрасном. А высокие господа всегда хотят чего-то запретного. Доступного немногим. Некоторые не хотят цветную кожу и рабскую выучку.
Я сжала зубы:
— Говорят, в борделях полно имперок.
Пальмира стиснула руку в кулак:
— Ты не показалась мне глупой — я такое сразу схватываю. Все ты поняла — вижу ведь.
