Артём взял лист, как берут в руки что-то опасное. Бумага казалась тяжелее, чем должна быть.
– И ещё, – добавила она, подойдя ближе. – Скоро у тебя начнут открываться глубинные фрагменты. Воспоминания, которые не твои. Они могут быть отрывочные, чужие, иногда – пугающе ясные. Не борись с ними. Записывай. Они – ключ.
Он молчал. Губы его побелели.
– Ты не обязан поверить прямо сейчас. Но поверь, когда начнёшь вспоминать не свою смерть.
Вероника развернулась и пошла в сторону коридора.
Артём остался на кухне один, с контактами, фото, трещиной в разуме… и тихим, мучительно знакомым голосом внутри: "Ты уже был здесь. И ты – не ты".
Она уже стояла в дверях, когда замедлила шаг, будто вспомнив нечто важное. Артём всё ещё сидел, ссутулившись, держа в руке сложенный лист бумаги, словно это был не контакт, а предсмертная записка. Его взгляд был пуст, словно внутреннее равновесие окончательно ушло в штопор.
Вероника обернулась через плечо. Свет из прихожей подсвечивал край её лица, делая его на мгновение нереальным, как у силуэта на потёртой киноплёнке.
– Есть ещё кое-что, – сказала она негромко. – Не доверяй отражениям.
Артём медленно поднял взгляд. Он уже хотел спросить: "Почему?" – но остановился. В её голосе не было мистики. Только усталость. Как у человека, который видел, как другие ломаются снова и снова.
– Они первыми поддаются, – продолжила она. – Отражения – как щель между мирами. Если ты начнёшь замечать, что они живут своей жизнью… не пытайся спорить. Просто уходи.
Он молчал, но мышцы на лице дрогнули. Слишком много совпадений. Слишком много намёков на уже пережитый ужас, который он пытался не вспоминать.
– И ещё одно, – добавила она уже открыв двери. – Если ты начнёшь слышать её имя… не произноси его вслух.
– Её? – прошептал он, почти машинально.
– Ты поймёшь, чьё. По тому, как оно отзовётся в тебе. Как будто тебя кто-то позвал изнутри. Или с той стороны.
Она вышла, и дверь закрылась мягко, без щелчка. Почти как занавес.
Артём остался один. В тишине, которая больше не казалась естественной. А в зеркале, над раковиной – мелькнуло движение, хотя он не шевелился.
Он отвернулся первым и почувствовал, что внутри него шевельнулось что-то чужое – как боль, ещё не начавшаяся, но уже пришли знакомые симптомы.
Он остался один.
Комната будто выдохнула вслед за уходом Вероники, но воздух всё равно оставался тяжёлым, словно наполненным пылью чужих воспоминаний. Артём медленно вернулся к столу и снова взял в руки фотографию. Юноша на ней был слишком похож на него, но не так, как бывает с двойниками. Взгляд был другой. Не мягкий и растерянный, как у самого Артёма, а настороженный, будто ожидающий удара.
Он водит пальцем по краю бумаги, не чувствуя царапин. Затем встаёт, подходит к зеркалу. Стоит перед ним в полной тишине, не моргая, не дыша. Смотрит в глаза отражению. Оно отвечает ему тем же.
Никакого отставания. Всё синхронно. Всё правильно. Почти.
Он закрывает глаза и происходит вспышка. Словно миг забвения, когда мозг перестаёт различать, что реальность, а что остаток сна.
Пришло видение:
Башня. Чёрная, вытянутая, как кость, воткнутая в бескрайний белый песок. Вокруг – ни неба, ни горизонта, только зыбкая пелена, словно всё погружено в молчание и жар. Башня пульсирует. И в этом пульсе – зов. Тихий, но неотвратимый. Шепот.
Не голос. Не слово. Структура мысли, слишком чужая, чтобы быть человеческой. Но понятная скорее по чувству, а не по смыслу.
