Читать онлайн Дмитрий Ланев - Гражданская ответственность

История случилась из ряда вон выходящая, но на самом деле никто не поразился такому концу. Ну да, загорелся перелесок, огонь перекинулся на старые торфоразработки. Не было такого раньше, но вот этой зимой приключилось. Не повезло только Захару. Кто он такой был, каков его труд был среди нас, теперь уже не важно. Не повезло же ему идти в тот пожарный день из своей Мельницы в нашу Каменку по дороге, которая как раз проходит по торфу вдоль края леса, по опушке. У нас была свадьба у Козловых, а Захар приходился дальней родней жениху, потому и шел, уже пригубив из бутылочки беленькой.

Картина представилась ему страшная, хотя по-своему в чем-то красивая. Снег белый, стволы черные, а из-под снега вырываются алые костры, и языки их пляшут между потрескивающими уже не от мороза, а наоборот – от жара елок. И небо постепенно заволакивается серым дымом. А небо в тот день было чистым, солнце ясным, справа от Захара и сзади, куда только доставал глаз, все искрилось алмазами, а тут – пожар. По дороге страшно идти: провалишься в горящий торф – и нет тебя.

Я так думаю, что Захару сверхестественное что-то почудилось в том огне, раз он бросился со своим ватником его затаптывать да сбивать. Не в себе он был – это точно. Прибежал на свадьбу, кричит: "Что веселитесь! Конец света!". У нас после того, как на деньги общества построили новую церковь, а старую совсем развалили, чтобы место не занимала и не позорила деревенских своим видком, этот религиозный элемент в жизни стал значительным. Вот Захару и померещилось невесть что, тем более, что шел он, как я уже сказал, по праздничному обычаю немного навеселе.

Свадьба была как свадьба – веселая. Кричали так, что кое-кто из гостей охрип и стал как бы передразнивать старого петуха бабки Насти, который у нее в единственном числе, и потому она его бережет. Греет он ее старость, что ли? У невесты губки уже подраспухли, и в уголке рта помада немного смазалась к подбородку. А Николай – жених, был к тому времени уже порядком захмелевший, поскольку при каждом "горько!" прежде чем пристать надолго к алым губкам невесты опрокидывал в себя рюмку; и уж потом гости могли считать хоть до ста, хоть намного больше, он, казалось, душу выпивал из Аленки – так невесту звали.

Захара уже и не ждали, да и кто ждал бы, когда остальные в сборе, пошутили, что, мол, на "штрафную" напрашивается или подарок тяжелый тащит, да и начали без него и уже сильно раскочегарились, когда он явился, как черт из преисподней. Весь черный, ватник в руке паленым пахнет, шапку где-то потерял. На стол, на чистую скатерть кулаками в саже оперся и закричал, как я уже сказал, про конец света.

– Захар! Ты из чего гонишь? Не из белены ли, что такие страсти поминаешь, спросили его, намекая на самогонный аппарат у него в сарае.

– Садись давай! Да ватник-то брось свой в угол. Не так страшен черт, как его попы малюют!

Слова ему сказали не обидные, но Захар надавил кулаками на столешницу, навис над всеми, как будто драку затеять решил, как было в прошлом году, когда к Сенцовым пришел цинковый гроб, и вся деревня собралась в только что отстроенной церкви, и райкомовский секретарь тоже приперся и пока говорил мял руками свою городскую шляпу. Захар ему тогда так и сказал:"Что ты шляпу мучаешь да глаза прячешь. В церкви стоишь, а билет на груди держишь!" – и полез с кулаками за этим красным билетом.

Невеста со своего места вскочила, подлетела как белое облачко к Захару и под всеобщий хохот стала его целовать в лицо, похожее скорее на головешку. "Ой, – говорила, – дядя Захар! Я так вашего Кольку люблю, что действительно – прямо конец света!"

Захар ее отодвинул, заговорил мрачно и тяжело:

– Это вы по невежеству своему ждете, что Архангел на коне придет и будет длинным мечом на вашей шкуре зарубки делать – сколько трезвых дней против пьяных прожили, грешен кто, не грешен. Когда он придет, никого здесь уже не останется. Сгорим все. Что, если земля под снегом горит – это не конец света!? Что, если на белой дороге яма угольная открылась – это просто так!?

– Да ладно, Захар! Что встал, как цыганская развалюха над улицей. Сходи-ка, умойся, да садись вместе с нами. Мы твой беленовый самогон из тебя своим вытравим, веселей на мир глядеть станешь!

Это ему Алексей Козлов – агроном наш и отец жениха сказал. Да только Захара уже не остановить было. Он даже не посмотрел, кто говорит с ним, но по голосу, конечно, узнал. Голову опустил, и я заметил, что хоть и грязен он был, а седая прядь блестела, как всегда, когда он так наклонялся. Иначе ее не видать.

– Ты, Алексей, здоров будь. Ты сыновей вырастил, теперь внуки твои землю топтать пойдут. Здоровая у тебя спина, как у быка, и дом твой крепкий. Завидую я тебе по-хорошему. Вот за тебя, за детей твоих и внуков, я выпью. Но все-таки ты не прав. Выпью я стоя, а рассиживаться не буду. Каждый по-своему живет, и конец света, я понял, к каждому свой приходит, и череда их конца пока не имеет.

На одном дыхании Захар это сказал, как мощный колокол прогудел и затих, взял рядом чью-то налитую до краев рюмку. И сразу как маленькие колокольчики или даже бубенчики на дедовской упряжи зазвенели гости стеклом и металлом – рюмками, ложками, вилками.

Захар выпил и пошел к дверям. Все подумали, что умыться да вернуться. Впрочем, хозяйку он перед дверью обратно к столу отправил, сказал, что рукомойник, мол, знает где.

Ну, а пошел он не умываться, а опять на торф, где горело сильно и подымливало еще до самой весны. Когда Захара хватились, то вышли на двор и оттуда увидели, что небо дымом заволокло, и самый младший из козловых сказал, что Захар туда пошел, откуда дым несет. Пацанам в доме делать нечего было, вот они во дворе и болтались.

Когда в район позвонили, там ответили, что уже все знают и принимают меры. Но у нас такого раньше никогда не случалось, так что, какие меры должны были быть – никто не знал.

А Захар так и пропал. На снегу еще оставались его следы, они вели в самое пекло, в яму. Так и решили, что для всех это – торф горит, а для Захара – конец света. Могила, значит. Пропасть на той дороге и трезвому было – проще некуда, а пьяному и подавно.

Пришлось потом новую дорогу прокладывать – по другой стороне торфоразработок. По старой теперь тоже ходят, но это уже не дорога – так, тропинка еле заметная. Кто по ней идет, тот Захара вспоминает. И первого своего сына Николай с Аленой в честь него назвали. Пропал он по-глупому, но человеком стоящим был, справедливость любил. Да и что говорить! Все хотят дома помереть, да не у всех выходит.

Ноябрь был зол. Он крутил мокрым снегом, расшвыривая его по стенам домов, как пьяница мутным самогоном в стакане. И сам же смотрел в образовавшийся водоворот пустыми глазницами. Наверное, откуда-нибудь сверху, из космоса, город был похож на лунный кратер, на дно которого случайно разбросанные камешки отбрасывают длинные тени. Камешки были людьми.

Припаркованный у подножия красивого, если бы не запекшиеся раны обнажившейся кирпичной кладки, дома красный автомобиль – мокрый и блестящий, распластался на полотне серого – под асфальт – воздуха, как кленовый лист в папке гербария. Но двигатель автомобиля был выключен, поэтому теплый воздух в нем постепенно исчезал, как в бокале шампанского исчезают пузырьки, а крыша и капот постепенно белели, покрываясь ноздреватой снежной щетиной.

Закрывая глаза и пытаясь представить себе свою судьбу, как она с ним обходится, Павел видел ширококрылого орла, несущего его – Павла на безумной для человека высоте. Они летели над горами, огнедышащими вулканами, а снизу целились немногие зрячие доброхоты, направляя стволы своих карабинов в голубое небо. Доброхоты снова опускали стволы вниз, сокрушенно поводили плечами, а полет продолжался, и стальные когти держали Павла, не уставая и лишь изредка сжимаясь, как бы проверяя, здесь ли еще добыча.

Он открывал глаза, и картинка молниеносно менялась. Никаких птиц, с которыми надо бороться, никакой высоты, на которую можно попасть, только борясь. Снежинки падали на еще не остывшее лобовое стекло автомобиля и, подтаивая, соскальзывали по нему, собираясь у нижнего края стекла причудливыми пирамидками со склоненными набок, как колпаки гномов, вершинками. Надо было спускаться на землю, становиться на нее обеими ногами и идти напролом, сквозь мокрый снег, сквозь людей на трамвайных остановках, вообще идти куда-то. Хотя цель была – ближайшая и безусловная. Но путь вел сквозь нее, а куда именно – вопрос судьбы.

Павел открыл дверцу и ступил в серую хлябь под колесами. Пока он стоял, любовно осматривая машину и бренча ключами, пряча их в карман, холод начал проникать сквозь подошвы ботинок, и озноб стал охватывать тело, сея тоску в сердце, как ласки нелюбимой женщины. Впереди был дом, точнее, комната в старой коммунальной квартире, в которой он жил уже два года. Он купил эту комнату, купил двадцать квадратных метров свободы, как он тогда думал. Потом он заметил, что думы не меняются, они исчезают, как воспоминания. Забытье – третья производная от мыслей. Память – вторая. Свобода в двадцати метрах стала привычкой. Хотелось чего-то еще.

Он перешел тротуар, споткнувшись один раз на выбоинах в асфальте, зашел под арку, перешагнул через не зарытую нерадивыми рабочими траншею, повернул направо и с усилием распахнул дверь в подъезд. Стены цвета увядающих листьев приветствовали его мрачными сентенциями о том, что все плохо, и лишь музыка вечна, если она – RAP. Именно так – огромное в малом, целое в части. Вечное в бренном и скоротечном. Кроме того, вечной была любовь, выраженная в огромном и корявом знаке «плюс» между парой мужских имен. Слова были процарапаны по краске, а некоторые написаны мелом. Следуя изгибам лестницы, Павел все время поворачивался к надписям спиной, и тогда, казалось, какой-то незнакомый и далекий мир, в котором сохранились мумии драчливых одноклассников, дышал в затылок.

С некоторых пор Павел жил ощущением приближающейся катастрофы. Он почему-то ждал ее, засыпал с радостью, отбрасывая от себя еще один день, как нетерпеливые любовники сбрасывают одежду. Он всячески торопил события, подгребая под себя, как черепаха песок, слова, встречи, мысли.

Павел остановился перед высокой деревянной дверью и достал ключ, нацелившись им в воронку замочной скважины. За дверью радостно залаяла соседская собачонка – любвеобильная рыжая такса, будто ребенок засмеялся перед еще не раскрытым чемоданом с подарками.

Соседка – кудрявая худая девица двадцати одного года – сидела в кухне на высоком табурете и варила кофе. По тому, как она была одета – в черные джинсы и плотно обтягивающую майку телесного цвета, Павел понял, что из квартиры она сегодня не выходила. Это означало, что у нее нет денег, она скучает и поэтому обратится к нему, к Павлу за участием, как только он выйдет в кухню. Она и так радостно встрепенулась, услышав лязг замка и увидев со своего высокого насеста входящего Павла, но он успел быстро шагнуть в сторону и стать невидимым из кухни. Обычно это его не спасало, но в этот раз судьба была милостива к нему: у соседки закипел и начал переливаться через край турочки, шипя и наполняя все вокруг вкусным ароматом, ее кофе. Запах кофе настиг Павла, когда он уже вошел в свою комнату. Павел отсек его оклеенной рыжей пленкой «под дерево» картонной дверью, и, не снимая куртки, рухнул в кресло перед телевизором. В дверь немедленно стала царапаться собачонка