Смерть подошла совсем близко. Так пусть бы она забрала меня! Я же виновен! А ребенок…, любимая женщина?! – из глаз Василия покатились слезы.
«Пусть поплачет, – подумал я про себя. – Слезы лечат!»
– Как-то вечером был получен приказ явиться к командиру, – спустя время продолжил сосед. – Мне, старшине и еще нескольким солдатам предстояло пойти в тыл – «за языком», так как перед наступлением нужны были свежие разведданные. Как сейчас помню ту ночь – казалось, она никогда не закончится…
В общем, все пошло не по плану. Нас быстро вычислили и взяли в плен. Прочувствовал, так сказать, все то, что испытывал тот офицер! – с усмешкой проговорил Василий и продолжил:
–Теперь тот убиенный немец стал являться мне по-другому: его злорадная улыбка словно говорила: «Наконец-то справедливость восторжествовала!» И в чем-то он был прав.
Свою участь я принимал смиренно, не обижаясь ни на него, ни на своих мучителей: они тоже подчинялись приказам! Им, как и мне когда-то, надо было выпытать разведданные и другую секретную информацию, но я им ничего не говорил. Да и не знал ничего! Я же был простым солдатом!
Допрос вели двое и, невзирая на мою богатырскую силу, изрядно ко мне «прикладывались». Пленных держали порознь: мне определили холодный мокрый сарай без соломы и ведра для испражнений. А о судьбе остальных я не знал.
Кормили водянистым мучным супом и хлебом. Иногда вместо хлеба приносили печеный картофель или морковь. Порция была маленькая и выдавалась один раз в день, но этого было достаточно для выживания.
К счастью, еда была горячая, и приносил ее всегда один и тот же солдат. Он оставлял миску на полу около входной двери и уходил ненадолго, а я тем временем пытался доползти до еды, ведь от многочисленных ран и холода ноги меня не слушались.
Когда я добирался до еды, то первым делом грел руки о еще теплую миску с супом. Я ждал, пока смогу пошевелить руками, чтобы ее удержать и не вылить на себя эту горячую жижу. Затем подносил миску к губам и старался ухватиться за нее зубами, чтобы медленно влить содержимое внутрь. После супа мое тело на мгновение оживало, и я уже мог нормально разжевывать хлеб.
Завершением трапезы считалась кружка холодной воды. Из-за мороза она быстро застывала и покрывалась тоненьким льдом, но я понимал, что ее тоже нужно пить, чтобы выжить. Да и вражеский солдат, когда возвращался за миской, мог выплеснуть остатки на меня. Поэтому я заставлял себя пить.
На допросах меня избивали так, что я не чувствовал собственных костей.
Он посмотрел на свои огромные, изрезанные глубокими шрамами руки, и добавил:
– Короче, издевались они надо мной, как только могли. Прежде я думал, что боль бывает только от грубой силы, но в пытках они показали мне и другие возможности… Когда я допрашивал офицера, то пускал в ход одни свои кулаки. Но моим мучителям, видимо, нравились истязания. Их услаждали мои тихие стоны, словно они верили, что это все было нужно для блага страны.
Я чувствовал, что своими ранами постепенно искупаю вину перед тем офицером. Он даже стал мне реже являться – наверное, понял, что и среди «своих» есть зверье.
Эти пытки были как замкнутый круг, из которого не было выхода. День, ночь. Неделя, месяц, … Сколько я там пробыл? Одному Богу это было известно.
Там всегда было очень темно. Но это была не та кромешная тьма, что скрывала солдата в окопе, а густая, едкая и вязкая, как деготь. Она, как зараза, проникала в мои легкие и впитывалась в кожу, и от нее никак нельзя было отмыться.
