В горле стоял невыносимый комок: такой прогорклый и немного сладковатый. Сначала я думал, что это запах гниющих опилок, но со временем понял, что так смердели мои незаживающие раны…
Василий задумчиво посмотрел в окно. На дворе шел ливень. Потоки воды бились об оконное стекло и стекали по железному подоконнику, словно желая смыть всю эту грязь и боль, которую той ночью изливал рассказчик. Этот монотонный звук немного успокаивал. С ним приходило понимание того, что все это осталось позади, и сейчас наступило мирное время.
Вдруг с улицы послышались первые раскаты грома. Из-за непогоды освещение в комнате заморгало, что снова вернуло Василия в те страшные моменты.
Полоска света резанула по глазам. В проеме стоял тот самый вражеский солдат, который его постоянно истязал на допросах. Он был упитанным, светловолосым, с маленькими свинячьими глазками, в дорогих очках в тонкой позолоченной оправе:
– Еще жив, звэрь? – пытался говорить на ломаном русском солдат. – Ваш старшина вчера сломался! Ха-ха-ха! Плакать, как Kinder! (нем.: дети)
Сказанные слова так больно «ударили» Василия, словно вырвали из его груди кусок плоти. От злости он стиснул зубы так, что услышал их хруст.
«Врешь, падла! Семеныч не мог… Ну не мог он! – сказал Василий про себя, но предательская мысль так и въелась в его измученный разум. – А если он не врет? Все ломаются. Все!».
Но Василий не сдавался. Он упорно верил в старшину и в его оправдание приводил множество примеров, подтверждающих, что Семеныч был свой. «Солдат без дисциплины – что ружье без курка!» – была излюбленная фраза старшины. Он искренне верил, что организованность и дисциплина помогут им выиграть войну, поэтому часто ругал солдат за неопрятный внешний вид и беспорядок.
Все звали его просто – Семеныч, а по документам он был – Шастун Петр Семенович. Светловолосый кудрявый мужчина лет сорока с носом картошкой и близко посаженными лазурно-серыми глазами, которые на фоне его соломенно-рыжих гусарских усов казались еще более выразительными. Когда он бранился, то его морщинистый лоб собирался гармошкой, а маленькая темная родинка на щеке утопала где-то в складках кожи под правым глазом.
Старшина был среднего телосложения с неярко выраженной мускулатурой, хотя часто хвастался ею и считал себя еще тем силачом. Он лихо помогал перетягивать большие увесистые бревна и в этом мог дать фору любому молодому бойцу. Но при марш-броске Семеныч быстро выматывался и частенько приходил в самом конце, оправдываясь тем, что ему по рангу положено быть замыкающим.
У старшины был покладистый характер, отчего он всегда выслушивал мнения своих бойцов и часто соглашался с их точкой зрения. Лишь изредка ему нравилось покомандовать. В этот момент он пытался сделать очень серьезный, даже грозный вид, и говорил отрепетированным командным тоном.
Это были такие нелепые указания, типа: «Мигом начисти мне сапоги!» или «Чтоб через минуту принялся брить своего старшину!». И солдаты, улыбаясь, послушно исполняли его «приказы».
Он всегда казался строгим и серьезным, а сам никогда не улыбался на публике, хотя все знали, что это лишь «маска командира», и что на самом деле он добряк. А по вечерам, сидя у костра, Семеныч любил рассказывать байки и показывал фотографии своей дружной счастливой семьи, которой он очень гордился.
Несомненно, для солдат он был больше, чем просто старшина. Семеныч часто по-отечески ворчал, когда они отлынивали от военных обязанностей. Поэтому сейчас, когда Василия терзали сомнения, он вспоминал его веселый взгляд и те нестрогие наставления, которые для кого-то могли оказаться спасительными. Как это, что раздавалось эхом в его голове: «Вась, ты хоть раз ствол прочищал? Глядишь, и заклинивать перестанет».
