Она подняла на него свои темные, бездонные глаза.
– Мы должны быть тоньше. Они ударили в деревне, далеко от чужих глаз. Это была проба, настройка инструмента. Следующий удар, чтобы посеять настоящий, липкий страх в сердце города, должен быть на виду. Здесь. Среди этих стен.
– Купец, боярин, знатный ремесленник… – задумчиво проговорил Ратибор, облокотившись на холодную, влажную стену. Он смотрел не на них, а на пляшущий огонек свечи. – У каждого богатого дома есть свой дух-хранитель. Домовой, оберегающий очаг. Они следуют логике, в их безумии есть система. Жертва двойная – плоть и дух. Человек и его хранитель. Нужно понять, кого они выберут. Какова их цель?
– Паника, – выдохнула Зоряна. – А что рождает большую панику, чем смерть того, кого все считают защищенным? Богатством, стражей или положением. Они выберут того, чей уход заметят все. Чья смерть прозвучит как колокол, возвещающий, что спасения нет ни для кого.
Она замолчала и закрыла глаза. Ее лицо стало отрешенным. Казалось, она прислушивается не к их разговору, а к чему-то иному. К гулу города над их головами: к далекому стуку молота в кузнице, скрипу телег, крикам детей, ругани возниц. Но она слушала не звуки. Она слушала подсознание Киева. Его тайный, тревожный пульс.
– Я чувствую… – прошептала она, и в погребе стало еще холоднее. – Узел тьмы затягивается. Он не в лесу, не на болоте. Он здесь. Среди этих каменных и деревянных стен. Я вижу его, как паутину, сотканную не из шелка, а из холодного страха и высохших слез. И в центре этой паутины что-то шевелится. Собирается. Набирает форму.
Ее глаза распахнулись, и в них был отблеск того самого ледяного знания, что она принесла с топи.
– Он больше не вовне, Ратибор. Он внутри. Здесь. Узел затягивается. Он еще спит, дремлет… но он скоро проснется. Очень скоро.
Через два дня это случилось. Предчувствие, червем точившее Ратибора, обрело плоть и имя. Любомир. Богатый торговец византийскими тканями. Человек, известный своей показной набожностью (новой, христианской), щедрыми пожертвованиями на церковь и скрупулезной честностью в делах. Его дом, двухэтажный, добротный, стоял не на окраине, а в самом сердце купеческого Подола, на улице, где каждый шаг отдавался звоном серебра.
И в одно утро этот дом замолчал.
Первыми заметили соседи. Не поднялся с утра дым из трубы. Тяжелые дубовые ставни остались закрытыми, хотя солнце уже поднялось высоко. Шумная, бойкая служанка Любомира не вышла с корзиной на рынок, а его приказчик не появился в своей лавке. Дом, вчера еще бывший одним из самых оживленных на улице, сегодня стоял как гробница – тихий, слепой и наглухо запертый.
Ратибор, Всеслав и Зоряна прибыли раньше, чем весть дошла до княжеских гридней. Ратибор действовал по наитию, по холодному, сосущему чувству в животе. Они остановились перед массивной, окованной железом дверью. Вокруг уже собиралась небольшая толпа любопытных, шепчущихся соседей.
– Дверь заперта на засов. Изнутри, – сказал Ратибор, подергав тяжелое кольцо.
Всеслав Медведь хмыкнул. Для него запертая дверь была не преградой, а досадным недоразумением.
– Отойди, – коротко бросил он Ратибору.
Он не стал бить в дверь. Он просто уперся в нее своим могучим плечом, напрягся, и его мускулы вздулись под кожаной рубахой. Раздался оглушительный треск, звук разрываемого, стонущего дерева. Дверь не открылась – она взорвалась внутрь, вырвав с мясом из косяка тяжелый железный засов и разлетевшись щепками.
