В проем хлынул воздух из дома. И они замерли.
Воздух был спертым, застоявшимся и неестественно холодным, как из глубокого погреба. Тишина внутри была абсолютной. Не просто отсутствие звука – это была тяжелая, давящая, ватная тишина, в которой тонули любые шорохи. Не скрипели половицы, не пищали в подполе мыши, не гудел остывающий огонь в печи. Тишина мертвой плоти.
Первыми они нашли слуг в их маленьких каморках в задней части дома. Трое – две женщины и молодой парень – лежали в своих постелях, укрытые простыми одеялами. Они спали мертвым, неестественно мирным сном. На телах не было ни единой царапины, ни следа борьбы. Но их лица… они имели тот же жуткий, землисто-серый оттенок, как у трупа на болоте. Их кожа была похожа на холодную, восковую глину, а щеки ввалились, словно жизненная сила была высосана из них через невидимую соломинку. Ратибор коснулся руки одной из служанок – она была холодной, как речной камень в ноябре.
Самого Любомира они нашли на втором этаже, в его просторной, богатой опочивальне. Он лежал в своей большой постели под дорогим византийским одеялом. Он был аккуратно укрыт до самого подбородка, и на его лице застыло умиротворенное, почти благостное выражение, будто он умер во сне, увидев райские сады.
Но это была ложь. Маска смерти.
Его кожа была сухой и серой, плотно обтягивающей кости черепа. От тела исходил тот же едва уловимый, но уже знакомый Ратибору запах – сухой, пыльный аромат гробницы, которую не открывали сотню лет, с еле заметной ноткой сладковатого тлена.
Он был такой же пустой оболочкой, как Охрим.
– Смотрите, – прошептала Зоряна. Ее голос в этой гнетущей тишине прозвучал оглушительно громко.
Она указывала на угол у большой, богато украшенной изразцами печи. Там, на полу, было традиционное место домового – маленькая деревянная плошка, куда хозяйка каждый вечер ставила молоко, и ломоть свежего хлеба.
Сейчас плошка была перевернута. Молоко, вылившееся на пол, не высохло – оно превратилось в черную, сухую корку. Кусок хлеба стал горсткой черной пыли, которая рассыпалась от одного взгляда. А рядом, на полу, лежала крохотная, сморщенная мумия.
Она была ростом не больше ладони взрослого мужчины. Нечто, похожее на высохшую летучую мышь или уродливого, недоношенного младенца. Сухая, морщинистая, пергаментная кожа обтягивала крошечные косточки. Длинные, тонкие пальчики с острыми коготками были скрючены в последней, безмолвной агонии. Два больших, как бусины, глаза были закрыты, а беззубый рот был открыт в неслышном крике ужаса.
Мертвый домовой. Дух-хранитель этого очага, убитый и высушенный той же силой, что и его хозяин.
Ратибор посмотрел на умиротворенное лицо купца, на высохшие тела слуг, на жуткую мумию у печи. Его желудок сжался в холодный узел.
– Они здесь, – глухо проговорил он. – Они стали действовать тоньше. Чище. Без крови и разорванной плоти.
Зоряна медленно обвела взглядом мертвый, холодный дом.
– И наглее, – добавила она, и в ее голосе звучала не злость, а тяжелая, свинцовая констатация. – Они пришли в самое сердце города. И никто их даже не услышал.
