Но Ратибор, глядя на искусную работу варяжского мастера, чувствовал лишь холодное отчуждение. Слишком чисто. Слишком просто. Слишком удобно. Это была не улика, а приманка.
– Это ложь, – сказала Зоряна, сидевшая в тени. Она даже не взглянула на застежку. Ее тонкие ноздри дрогнули. – От нее пахнет холодным металлом и липким страхом того, кто ее подбросил. Я чувствую этот слабый, жалкий след. Но на ней нет даже отголоска той могучей, ледяной пустоты, что осталась в тихом доме. Эта вещь чиста от великого зла.
– Возможно, – ровно ответил Ратибор, смыкая ладонь. Улика могла быть ложной, но приказ князя был настоящим. – Но князю нужен след, и вот он. Всеслав. – Он повернулся к Медведю, который молча точил свою секиру в углу. – Ты знаешь варягов, что служат в Киеве. У кого могла быть такая?
Всеслав, который искренне и от всей души ненавидел заносчивых северян за их спесь и презрение к русичам, перестал точить клинок. На его лице медленно расплылась хищная, предвкушающая оскаленная ухмылка.
– У Свена Кривого. Ублюдок, который командует наемной ватагой, что охраняет купеческие караваны. Он как раз недавно в «Кривом Клыке» хвастался такой, поил ею девок. Его отряд – банда головорезов. Вечно пьяные, буйные и жадные до чужого добра. Если кто и мог прирезать купца, так это они.
Расследование не требовало тонкости. Оно требовало скорости и силы. След повел их в портовые кабаки, а оттуда – в общественную баню у самой пристани. Место, где смывали грязь и заключали темные сделки.
Следствие было коротким и кровавым.
Они ворвались в парную, как зимний ветер. Густой, горячий, влажный пар смешивался с запахом пота, грязных тел, дешевого пива и распаренных веников. Внутри, на полках, красные и потные, как вареные раки, сидели Свен Кривой и пятеро его людей. Увидев Ратибора, а за его спиной огромную, ухмыляющуюся фигуру Всеслава, варяги схватились за ножи, что лежали рядом с их одеждой.
Но было поздно.
Всеслав не стал говорить. Он взревел – громким, яростным, утробным ревом, от которого, казалось, задрожали стены сруба, – и ринулся вперед. То, что началось потом, было не дракой, а стихийным бедствием. Медведь в тесном пространстве парной был неудержим. Он сгреб тяжеленную дубовую скамью и снес ею двоих. Его кулак, размером с булыжник, врезался в лицо третьему варягу с тошнотворным хрустом. В ход пошли банные шайки, ковши, даже раскаленные камни из печки-каменки, которые Всеслав, не обращая внимания на ожоги, швырял в своих врагов. Он разносил помещение в щепки, и его ярость была чистой и радостной.
Ратибор не вмешивался. Он стоял у входа, отрезая путь к отступлению, и хладнокровно наблюдал за побоищем. Это было жестоко, но эффективно. Когда ярость Медведя иссякла, а пар рассеялся, на мокром полу, среди обломков скамей и перевернутых ушатов, стонали шестеро побитых, окровавленных, но живых варягов.
Допрос был недолгим. Ратибор опустился на корточки перед Свеном, чье кривое лицо теперь украшал огромный синяк и разбитая губа, и просто показал ему фибулу.
– Моя… была, – прохрипел Свен на ломаном славянском. Он клялся всеми своими северными богами, что фибулу у него украли два дня назад в кабаке, когда он напился до беспамятства. И пятеро его побитых товарищей, а позже и перепуганный до смерти хозяин бани, под страхом быть скормленными Всеславу, подтвердили – в ночь убийства Любомира весь отряд Свена был мертвецки пьян и заперт в этой самой бане, откуда они вышли только к полудню.
