– Я видела, – выдохнула она, и ее голос дрогнул, надломился. – Я видела его руку. Нечеловеческую. Сотканную из сгустившегося мрака и застывшего холода. Ее пальцы – как осколки вечной ночи…
Она замолчала, судорожно глотая воздух.
– И я слышала… – прошептала она, глядя прямо в душу Ратибору. – Я слышала смех. Беззвучный. Он гремел у меня в черепе. Холодный смех, полный не веселья, а безграничного, древнего презрения ко всему живому.
Они отъехали на несколько верст от проклятой топи, пока смрад не стал просто дурным воспоминанием, а не физическим присутствием. Всеслав, матерясь себе под нос, развел жаркий, высокий костер, словно пытался этим огнем отогнать не только ночной холод, но и тот липкий, внутренний мороз, что принес с собой вечер. Ночь опустилась на лес, как бархатный погребальный саван – тяжелая, безлунная и беззвездная. Тишина была неестественной, словно весь лес затаил дыхание, боясь привлечь к себе внимание чего-то, что еще бродило во тьме. Лишь громкий треск сухих сосновых поленьев нарушал это мертвое безмолвие.
Они сидели в маленьком, пульсирующем кругу света, который выхватывал их из абсолютной тьмы. Всеслав, усевшись на поваленное дерево, молча, с какой-то яростной методичностью точил свою огромную секиру. Звук стали, скользящей по мокрому бруску – вжик-вжик, вжик-вжик – был единственным монотонным, успокаивающим ритмом в этой оглохшей ночи.
Зоряна сидела, закутавшись в свой плащ, и держала руки над огнем. Ее лицо в отблесках пламени было бледным, как мел, но в глубине ее глаз горел лихорадочный, нездоровый огонь. Она не грелась – она пыталась выжечь из себя тот ледяной холод, что въелся в нее у оскверненного дерева. На кончиках ее пальцев чернели четыре маленьких пятна, следы прикосновения к бездне.
– Это не просто убийство, – начала она, и ее тихий голос заставил Всеслава замереть, а Ратибора напрячься. – Это сбор урожая. Они не убили их. Они их выпили.
Она перевела свой жгучий взгляд с огня на мужчин.
– Они выпили из них Явь. Жизненную силу. То, что мы зовем душой, а старые люди звали соком мира. Поэтому тела высохли, а земля умерла. Они забрали все. Жертва должна быть полной и абсолютной – плоть, дух-хранитель и само место, где они обитали. Это ритуал хирургической точности.
– Кто «они»? – глухо, будто слова были высечены из камня, спросил Ратибор.
– Слуги. Жнецы, – ответила Зоряна. – Они готовят почву, удобряют ее смертью и ужасом для прихода Хозяина. – Она посмотрела прямо на Ратибора, и ее взгляд стал жестким. – Знак на дереве. Это не просто руна Чернобога, воевода. Это много хуже. Это «не-руна». Анти-руна. Злая пародия. Они взяли символ жизни, священную руну Мирового Древа, и изнасиловали ее, вывернули наизнанку, осквернили ее суть. Это не просто печать. Это открытая рана в живой ткани мира. Крохотная дыра, сквозь которую в наш мир просачивается холод, гниль и тишина Нави. Каждый такой ритуал – это новый прокол в завесе. И когда этих дыр станет достаточно… завеса просто расползется, как старая, гнилая ткань.
Всеслав, который до этого момента молча слушал, с силой вонзил топор в землю рядом с собой.
– То есть, чтоб меня… Какие-то ублюдки убивают людей, чтобы призвать сюда своего поганого бога? – прорычал он, и в его голосе смешались гнев и растерянность.
– Не бога, – тихо, но твердо поправила Зоряна. От ее слов по коже пробежали мурашки. – Бог хочет, чтобы ему поклонялись. А эта сила не хочет ничего. Ты не можешь договориться с ней, не можешь присягнуть ей. Она – это Голод. Изначальный, первородный голод, что был до богов, до мира, до света. Сила, что хочет все поглотить и вернуть в состояние первородного холода, мрака и абсолютной тишины. Она не созидает и не правит. Она лишь обнуляет.
