Костры, которые по приказу Ратибора оставили его дружинники, почти догорели. Они уже не горели, а дымились, источая жирный, тошнотворно-сладкий смрад паленой плоти, волос и жира. Этот запах смешивался с вечной кислой вонью болота, рождая удушливый, осязаемый коктейль, от которого слезились глаза и сводило желудок. В воздухе стоял звуковой вакуум – молчали даже ночные насекомые, будто само это место было заключено в стеклянный колокол тишины.
Всеслав, спрыгнув с коня, с отвращением сплюнул в чавкающую грязь.
– Ну и дыра, чтоб ее… Здесь даже сдохнуть по-человечески не дадут, – пророкотал он, крепче сжимая свою секиру. В этом месте его грубая сила ощущалась неуместной и беспомощной, и это злило его. – И что мы тут забыли? Все уже сожгли дотла.
Зоряна не ответила. Она легко, словно лист, соскользнула с лошади. Сняв свои мягкие сапожки, она ступила босыми ногами прямо на черное, еще теплое пепелище. Она не поморщилась, не вздрогнула. Медленно, как лунатик, двигаясь в каком-то своем, внутреннем ритме, она пошла по кругу. Ее глаза были полуприкрыты, а ресницы дрожали. Она глубоко, с едва слышным шипением, вдыхала отравленный воздух, словно пробуя его на вкус, пытаясь различить в нем ноты зла.
Потом она опустилась на колени. Ее длинные, тонкие пальцы погрузились в пепел. Это был не сухой, рассыпчатый прах от обычного костра. Это была жирная, маслянистая сажа, оставлявшая на коже черные, блестящие следы. Она зачерпнула горсть этой грязи, растерла ее между ладонями, а затем поднесла к лицу, вдыхая запах.
– Здесь не огонь все сжег, – прошептала она, и ее голос был похож на шелест сухих листьев. – Огонь очищает. Он превращает плоть в прах, а дух отпускает. А это… это скверна. Это смерть без перерождения. Абсолютная, голодная пустота. – Она разжала ладони, и черный пепел медленно осыпался на землю. – Это не пепел. Это шрам на душе мира, который никогда не заживет.
Затем она медленно поднялась и подошла к старой, плакучей ольхе, к тому месту, где была вырезана руна. Ратибор специально приказал дружинникам не трогать дерево. Знак был там, как язва, как черный прокол в никуда на фоне светлой, живой древесины. Вокруг него кора, казалось, потемнела и стала влажной, словно дерево сочилось страхом.
Зоряна не прикоснулась к руне. Она замерла в шаге от нее. Медленно, словно боясь спугнуть невидимого зверя, она протянула правую руку. Ее пальцы остановились в вершке от коры, дрожа в неподвижном воздухе. Она закрыла глаза.
И Ратибор увидел, как по всей ее руке, от кончиков пальцев до плеча, прошла сильная, судорожная дрожь, будто она коснулась не дерева, а куска раскаленного льда или живого, бьющегося в агонии нерва. Она застыла, неподвижная, как изваяние. Лишь ее губы беззвучно шевелились, повторяя какие-то древние слова, от которых у Ратибора похолодела кровь. Всеслав, забыв дышать, смотрел на это с первобытным, суеверным страхом и невольно осенил себя защитным знаком. Ратибор ждал, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Ему казалось, прошла целая вечность.
Наконец, Зоряна сдавленно вскрикнула и отдернула руку, как от укуса змеи. Она отшатнулась от дерева, споткнулась и едва не упала, словно от физического удара.
Ее глаза были широко распахнуты, но смотрели они не на них, а куда-то за грань видимого мира. И в их глубине плескался не просто страх, а тот самый холодный, потусторонний, нечеловеческий ужас, который она там увидела. На ее кончиках пальцев, державшихся так близко к руне, проступили четыре черных пятна, похожих на следы от ожога морозом.
