Раздался отвратительный, влажный хруст, похожий на звук раздавленного сапогом гнезда улиток.
Лицо речника превратилось в кровавую маску. Он замер на мгновение, его глаза остекленели, а затем он без звука, как пустой мешок, рухнул на грязный, утоптанный пол. Из того, что только что было его носом, хлестала густая, темная кровь, смешиваясь со слюной и соплями.
Всеслав победно взревел, вскинув вверх могучие руки. Толпа ответила ему одобрительным гулом и хохотом. Он повернулся, чтобы забрать у хозяина корчмы свой выигрыш – горсть медяков, – и его взгляд наткнулся на Ратибора, неподвижно стоявшего у двери.
Веселая пьяная ухмылка медленно сползла с его лица, как оползень. В его глазах животная радость схлынула, уступив место чему-то более острому, узнаванию.
– Ратибор, старый волк, – пророкотал он, его голос был глухим басом. – Какими ветрами? Решил вспомнить молодость и сломать пару-тройку челюстей?
– Делом пришел, Медведь, – голос Ратибора был ровным и холодным, он легко прорезал шум корчмы. – Мне нужны твои секиры.
Всеслав неторопливо подошел к столу, сгреб выигранные монеты и свой огромный боевой топор с длинной рукоятью, который спокойно висел на стене рядом с его недопитым кубком. Он отпил из кубка, скривился.
– Опять печенеги у границ? Или варяги в очередной раз что-то не поделили? – спросил он, с оглушительным хрустом потягиваясь всем своим огромным телом.
– Хуже.
Всеслав нахмурился. – Половцы?
– Еще хуже, – ровно ответил Ратибор. Он подошел к стойке, вытащил из-за пояса серебряную гривну и бросил ее хозяину. – Медовухи здоровяку. Полный кубок. Последний раз перед делом.
Теперь Всеслав смотрел не на Ратибора. Он смотрел ему в глаза. И то, что он там увидел, заставило его окончательно протрезветь. Он увидел не просто холодную сталь решимости. Он увидел в зрачках своего побратима отблеск чего-то древнего и мертвенно-холодного. Отблеск гнилой топи. Он почувствовал могильный холод, который Ратибор принес с собой. Он понял, что веселье кончилось всерьез и надолго.
Он молча взял у хозяина полный глиняный кубок, осушил его в три глотка, громко крякнул и поставил на стойку. Перекинул топор через плечо. И просто кивнул.
– Веди.
Путь от грязного, кишащего жизнью Подола к дому Зоряны был переходом из одного мира в другой. Сначала они шли по знакомым, пусть и запутанным улочкам, но потом дорога стала подниматься вверх, и людской шум начал стихать, тонуть в вечерней тишине. Тропа, едва заметная в высокой траве, вела их на вершину старого холма, который в народе до сих пор звали Яриловой Плешью. Здесь, говорили, в незапамятные времена дымились жертвенные костры и лилась кровь во славу ярого бога солнца. Теперь здесь царило запустение.
Но это было неправильное запустение. Живое. Настороженное.
Деревья здесь росли так, словно сама земля корчилась под ними в вечной агонии. Старые дубы были не могучими, а изломанными, их ветви скручены в узлы и впивались в небо, как когтистые лапы. Березы не тянулись к свету, а изгибались, стелились по земле, будто пытаясь уползти.
Сам воздух казался иным. Разряженным, но в то же время тяжелым, как перед грозой. Он был наполнен густыми, сложными запахами: горькой свежестью полыни, терпким духом тлеющего в очаге можжевельника, и чем-то еще, неуловимым, – острой нотой озона после удара молнии и холодной пылью из давно запертого склепа.
