— Ложь.
Амели, словно завороженная, смотрела, как медленно двигаются его красивые полные губы. Невольно вспоминала, как они касались ее губ, груди. И залилась краской, чувствуя, как жар кипятком прилил к щекам. Казалось, она горела, как раздутые угли. И каждое слово лишь усиливало пожар под кожей.
— Так что ты мне принесла?
Она сглотнула, отстраняясь от пальцев Феррандо. Это невыносимо. Колдовство — нет иных объяснений. Проклятый морок, что бы он ни говорил. Его касания казались крошечными разрядами молний, пробуждавшими нечто томительное. Амели вновь плотнее запахнула на груди капот:
— Простите, мессир, это глупость. Я… ничего, — она покачала головой.
Его глаза сверкнули холодной синевой. Феррандо подался вперед и обхватил ее за шею длинными сильными пальцами, потянул на себя, приближая к самому лицу:
— Ты ничему не учишься?
— Я…
Амели не знала, что отвечать. Его слова — как лабиринт в дворцовых садах. Он будто загонял ее по бесконечным дорожкам в одному ему известный тупик, из которого нет выхода.
Феррандо коснулся чуть шершавой щекой ее щеки и прошептал в самое ухо:
— Какова первейшая обязанность жены, моя дорогая? — он отстранился и пристально смотрел в лицо.
Во рту пересохло. Амели с ужасом наблюдала, как темнеют его глаза, наполняясь иссиня-черной глубиной ночного неба.
— Почитать своего мужа, — она едва слышала собственный голос, слабый, как комариный писк.
— И подчиняться во всем, как своему господину.
Амели молчала. Все так. Отец Олаф столько раз твердил об этом своей пастве, что сбил язык. Прихожанки кивали, но забывали всю науку, едва покидали стены собора. Мало кто в полной мере следовал этим наставлениям. Матушка часто своевольничала, редко соглашалась с отцом. Что уж там — почти никогда. И в этом не было ничего ужасного — они все равно по-своему любили друг друга.
Феррандо подался вперед:
— Разве я о многом прошу? Не перечить и отвечать правду, когда я приказываю.
Амели опустила глаза и покачала головой. Хотя, он мог сказать то же самое иначе — так, чтобы она услышала и захотела искренне ответить. Ведь мог бы.
— Так ты обижена?
Он провоцировал, вымогал признание. И что он сделает, узнав, что она, впрямь, обижена до слез? Вновь в чем-нибудь обвинит. Запретит даже обижаться!
Амели снова покачала головой:
— Нет, мессир. Я не посмею.
Он резко поднялся, отошел на несколько шагов. Свечи вспыхнули и затрещали. Амели почувствовала, как ее подхватило, сдернуло с кровати. Она стояла на паркете босая, ощущая, что тело не принадлежит ей. По собственной воле она лишь дышала и думала. Руки, вопреки желанию, потянулись к поясу капота, развязали узел. Она скинула его, слушая, как мягкая ткань с легким шорохом падает к ногам. Потянулась к завязкам сорочки, распустила и стянула с плеч, с ужасом понимая, что осталась совершено нагой. Тело обдало прохладой комнаты, соски затвердели, кожа покрылась испариной, будто перламутровой пудрой. Амели немела, но ее ладони бесстыдно шарили по собственному телу, оглаживали, пальцы сминали грудь, вызывая томительную пульсацию внизу живота. Она выгибалась, приоткрыв рот, не сводя взгляда с собственного мужа. Тяжело дышала и облизывала губы.
Это было ужаснее того, что Феррандо показывал ранее. Слепоты, глухоты, потери слуха. Тогда она все еще оставалась собой. Сломленной, но самой собой. Потеря собственной воли — вот что самое невозможное. Амели будто заточили внутри чужого тела, превратили в ярмарочную куклу, которую дергает за ниточки кукловод. Даже взгляд не подчинялся ей. Она смотрела туда, куда хотел колдун — в его лицо, на котором отражалось плохо скрываемое удовлетворение.
