— Женщина должна быть покорной. Во всем.
Амели подняла руки над головой, извиваясь в каком-то подобии варварского танца, прогибалась, поворачивалась, демонстрируя себя. Противилась изо всех сил, горела от стыда, но не могла ничего изменить. Хотела что-то ответить, согласиться со всем, что он скажет, лишь бы прекратить, но не могла и этого.
Она вновь повернулась к мужу лицом, облизала губы. Одна ладонь сжимала грудь, а другая скользила вниз, по животу, нырнула туда, где Амели все еще помнила его касания. Содрогалась каждый раз, едва настигало это воспоминание. Пальцы нащупали самое чувствительное место и задвигались, заставляя Амели запрокидывать голову и едва слышно стонать. Или даже это она делала по воле другого человека. Невозможно было представить чего-то постыднее. Хотелось просто упасть замертво, но она не могла остановиться, утопая в накатывающих волнах наслаждения. Облизывала губы, не отрывая взгляд от пронзительно-синих глаз.
Феррандо приблизился к ней, зашел за спину. Оглаживал плечи, коснулся груди. Стало будто нечем дышать. Тело существовало отдельно от разума, жадно отзывалось на прикосновения. Амели терлась спиной о его кафтан, запрокидывала руки, зарываясь в волосы, и в какой-то момент к своему ужасу поняла, что ничего больше не сковывает. Ее руки, ее вздохи. Осознав это, она на какое-то время замерла и хотела прикрыться, но Феррандо поймал запястья и склонился, опаляя дыханием шею:
— И даже все то, что я лицезрел только что, ты обязана повторить по первому моему требованию. По своей воле. И с радостным желанием доставить мне удовольствие. — Он склонился еще ниже, касаясь губами шеи: — Это тоже прямая обязанность хорошей жены. Разве не так?
Амели едва узнала собственный голос:
— Так.
Он лениво водил по ее груди кончиком ногтя, задевая чувствительный сосок и вызывая между ног мучительную резь. Амели лишь сглатывала слюну.
— Так ты обижена?
Она опустила голову:
— Да, мессир.
— Нужно было осведомиться о том, когда я могу тебя принять. У Орикада или Гасту. Тебе нечего делать в подвале.
— Да, мессир.
Амели отчаянно хотела, чтобы он ушел, позволил ей одеться и вволю пореветь. Это унижение обязательно надо выплакать, иначе сердце разорвется. Но стояла, не шелохнувшись, перебарывая стыд. Лишь бы ничем больше не разозлить.
— Твой пирог подала мне Соремонда. Это было вкусно. Но куда же ты дела другой? Ведь их, кажется, было два. Где ты была?
Создатель, он все знает! Амели похолодела, будто дунуло зимним ветром. Выходит, он знает и о том, что она видела, как проклятый горбун свернул шею несчастной Мари? Или нет? Если бы можно было запросто спросить... Амели даже забыла про наготу, мучительно измышляя ответ.
— Я выкинула его с обрыва, мессир. Там, в парке. В реку.
— И тебе было не жаль свой труд?
— Нет.
— А мне жаль. Ты не самая безрукая. — Он провел кончиками пальцев по шее, по плечу, вниз по руке: — Завтра Гасту идет в город. Я разрешаю тебе написать матери. Только… — он приблизился, рука скользнула на бедро, — надеюсь, ты не станешь ей рассказывать о наших мелких семейных неурядицах. Это дурной тон.
Амели опустила голову:
— Спасибо, мессир.
Феррандо нагнулся, подал ей с пола сорочку:
— Доброй ночи, дорогая.
