Пусть смоет кровь спокойно.
Все в порядке. Я понимала, что переживать о Джеймсоне Хоторне не стоит. Что бы там ни случилось, он точно справится с последствиями. Но мне важно было узнать правду.
Я нуждалась в ней – как и в самом Джеймсоне.
А он тем временем выключил воду. Полотенце, висевшее на дверце, исчезло. Наверное, он вытирает им последние капли крови на груди, подумала я.
Он вот-вот выйдет наружу. Я стала считать свои вдохи. Четыре. Пять. Наконец стеклянная дверца открылась, и Джеймсон вынырнул из кабины. Полотенце было повязано у него на бедрах.
Я оторвала взгляд от полотенца и скользнула им по кривому шраму на торсе и по новым порезам у шеи.
– Все промыл, – доложил мне Джеймсон.
Я осторожно коснулась его груди.
– Даже шрамов не останется, – добавил он, точно это могло хоть как-то примирить меня с тем, что на него напали.
Я взглянула на него так, что он наверняка понял, что я обо всем этом думаю, и осторожно провела пальцами по коже там, где еще недавно была кровь. От его тела шел влажный жар.
– Все промыл, – повторила я.
И повернулась к полке, на которой уже разложила все для перевязки. Первым я взяла дезинфицирующий гель. Выдавила немного на палец и подошла к Джеймсону, а потом легкими, как перышко, движениями нанесла состав на его раны. Всего их было три: короткая, но глубокая у ключицы – она была не длиннее ногтя на моем мизинце, и две совсем неглубокие – даже не раны, а, скорее, царапины, довершавшие псевдотреугольник.
«Нет, – подумала я, опустив руку. – Никакой это не треугольник. А стрела».
Стена Джона Леннона радовала глаз яркими цветами. По всей видимости, тут поработал не один художник, вооруженный баллончиком с краской. Любуясь этим изобилием оттенков, узоров и рисунков, я гадала, сколько же раз ее вообще красили.
– Когда-то любой желающий мог оставить тут свой рисунок, – пояснил Джеймсон. Он подошел ближе и приложил ладонь к стене рядом с ярким неоновым портретом Леннона. – А сейчас рисовать можно только маркерами и на определенном участке. Пользоваться баллончиками могут только приглашенные художники. А если кто-то другой рискнет… служители закона примут его с распростертыми объятиями.
Уж кто-кто, а Джеймсон точно не мог похвастать особой законопослушностью. Я огляделась. Камер вокруг было предостаточно.
Я ждала, что он начнет меня подначивать, попробует взять на слабо, но Джеймсон молчал. Разум подсказывал очевидное: следующая зацепка – где-то на этой стене.
«Учитывая размеры этого гигантского холста, найти тут подсказку не проще, чем иголку в стоге сена», – подумала я.
Где-то минуту я обдумывала, какую стратегию лучше применить, а потом выбрала ту секцию стены, которая была исписана словами, и начала читать с нижнего края. Взгляд скользил по надписям на самых разных языках. Но ничего похожего на почерк Джеймсона мне так и не встретилось.
И на следующем куске стены.
И на следующем.
В конце концов я переключила внимание с той части стены, где разрешалось писать всем, на те участки, где без особого разрешения рисовать было нельзя.
– Надеюсь, ты не попал на камеры, – сказала я Джеймсону. – Алиса придет в ярость, если узнает.
Он улыбнулся.
– Упаси бог.
Покачав головой, я вернулась к работе. За поисками прошел целый час, а потом и второй. Я с головой ушла в море красок, символов, надписей, искусства. А потом вдруг услышала мелодию – это заиграла уличный музыкант. Девушка.
