— И
что, у меня даже смены нет? – не смотря ни на кого, спросила я.
— Нет у
тебя ничего. Нищенка, попрошайка, - Марика вышла из-за занавески в рубахе и
накинутой на плечи безрукавке.
— У
меня есть молоко, а вот коровы я тут не видела, - сказала я так тихо, что
услышать меня могла только она.
— Ах ты
тварь, - завизжала Марика, кидаясь в меня моими грязными вещами.
—
Закрой пасть или выгоню на улицу, - взявшись за виски, сказала Фаба и присела
на лавку. - Отдай ей рубаху.
— Мама,
- снова на своих визгливых нотах заорала Марика и получила очень точный удар
ковшом прямо в скулу. Завыла, убежала за свою занавеску, выкинула оттуда
грязную рубаху и принялась выть. В голос ей подвывал ребенок.
Я
решила больше не отсвечивать. Чужую грязь надевать хотелось еще меньше. Решила
позже постирать или хоть вывесить на улицу, чтобы просвежить. А пока быстро
натянула платье, пришила к зипуну оторванные веревочки, осмотрела изорванный
лиф снятого платья, оторвала от него рукава и намотала на голые ноги. Потом
натянула сапоги. Стало приятнее, да и болтаться перестали.
— Неси
солому, - услышав, что я вышла, сказал Бартал. Его я боялась тоже. Эта компания
походила на семью из фильма ужасов. Каждый нес в себе какое-то сумасшествие и
угрозу. И, как это обычно бывает по сценарию, самый спокойный в результате
оказывался всегда самым страшным.
Бартал
спокойно показал кусок старого покрывала, в котором носят солому и сено. Я
поняла, как им пользоваться, и сходила раз пять с этим узлом на спине от
сеновала до загона. Потом он принимал от меня ведро со снегом в дверном проеме,
когда я набирала одно за другим, и, видимо, отнес меня в дом, когда упала без
сознания.
Очнулась
я на своей лавке. Все сидели за столом и ели. Орал младенец на руках Марики.
Видимо, он меня и разбудил.
— Иди
покорми его, - тихо сказала мне хозяйка дома.
— Я
падаю от голода. Хотите, чтобы выронила его?
—
Накорми его, потом поешь сама. Сколько влезет, - ответила она, теряя терпение.
Я взяла
ребенка от пустой груди Марики. Та сунула ее в платье и принялась махать ложкой
быстрее прежнего. Я прошла с ним в ее спальню. Когда она начала верещать,
раздался рык Фабы, и все притихли.
Откуда
в этом еле живом тельце берется молоко, я не понимала. Если считать, что я
встала в восемь часов, то сейчас должно было быть часов одиннадцать. Меньше
быть просто не могло. Зимой рассвет не начинается раньше.
Утром
эти дети опустошили меня досуха, а сейчас, как только малыш принялся за грудь,
из второй полилось рекой. В комнату один за другим прошла пара близнецов,
залезли на кровать и принялись драться за вторую грудь. Становилось легче.
Когда все трое уснули, я завязала шнуровку на платье, вынула из кармана
расческу, с огромным трудом расчесала волосы. Вьющиеся, светлые, чуть ниже
плеч. Завязала их полоской ткани, оторванной от тряпки, и вышла в кухню. Все
пили из огромных глиняных чашек дымящийся отвар в прикуску с грязными от угля
лепешками.
Я
посмотрела на котелок, стоящий в центре. Фаба движением руки подвинула мне свою
железную миску с ложкой. Я встала и выложила из котла деревянным половником
остатки чего-то среднего между кашей и мясным рагу с овощами. Раньше я ни за
что не стала бы есть из чужой миски, но не сейчас.
Незаметно
отерла ложку о платье под столом и зачерпнула первую ложку. Жадно, не чувствуя
ни вкуса, ни запахов, к которым нос уже привык, не испытывая отвращения и
страха к этим людям. Молодой организм хотел жить, кормить ребенка и продолжать
род. Только когда меня оставили мыть посуду, я поняла, что ела сваленные в кучу
остатки. Была отдельно каша и отдельно рагу.
