следствие из уподобления Игнатием епископа в отношении к церковной общине Христу в отношении Церкви кафолической (то есть вселенской в понимании католиков) при расширении власти епископа на весь мир. Поэтому вполне объяснимой симпатией Соловьева пользуется католицизм, так далеко продвинувшийся в этом плане (в плане логики). Он явно чувствует духовные глубины православия (что и помешало ему окончательно перейти в католичество), но не может скрыть досады перед его организационной отсталостью.
Отход от евхаристической экклесиологии и замена ее епископальным принципом, произошедшая во II – III веках, и тогда же произошедшее затемнение понятия о «царственном священстве» всех христиан были, в качестве основы, в равной степени унаследованы и Западной, и Восточной церквями, однако при этом существенно различный вид приобрело в этих церквях учение о первосвященстве епископа и его власти по отношению к церковному народу. Неискоренимый юридизм латинства облек и церковную жизнь в строгие правовые рамки. Восток же, усвоив первосвященническую роль епископа в местной церкви и власть одних епископов над другими, сохраняет, тем не менее, свободу церковной жизни. Как пишет современный автор, «митрополиты и патриархи руководят и председательствуют над территориями большими, чем их собственные епархии, – только в чисто человеческих и практических делах, а в своем епископском служении они не важнее и не главнее других. По данной им благодати они совершенно равны друг другу»>40.
В отличие от полуармейской субординации католицизма, каждый православный епископ, архиепископ, митрополит, патриарх – это прежде всего епископ Вселенской Церкви, полноправный преемник апостолов в их служении. В принципе ничто внешнее не мешает любой епархии быть автокефальной Церковью, ибо она вмещает в себя все, что ей необходимо вмещать. Связанность епархий в единство поместной Церкви, как и связанность поместных Церквей в единство так называемой Восточно-православной Церкви, достигается факторами и качествами внутреннего плана, которые, может быть, менее надежны по причине невозможности зафиксировать их извне (а это означает бессмысленность требований проявить эти качества), но зато опорой именно на эти внутренние факторы достигается свобода церковной жизни, вовсе не отрицающая единства, а как раз обеспечивающая его.
Кратко и в принципе эта внутренняя связующая сила называется любовью. Бесконечно повторяемая ап. Иоанном Богословом своим ученикам заповедь «любите друг друга» является наибольшей заповедью, содержащей все остальные, именно потому, что любовь – это единственно возможное органическое единство, в котором обретается положительная «свобода-для» по терминологии Николая Александровича Бердяева, который сам лично, в силу болезненного нетерпения даже тени принудительности, никогда так и не смог отделаться от рецидивов «свободы-от»: свободы от авторитетов, от Церкви, от Бога…
Апелляция к любви, как внутрицерковной связующей силе, выглядит малоубедительно для «внешних» ей, но, как свидетельствует прот. Н. Афанасьев, «признание в Церкви иной власти, чем власть любви, означало бы или умаление, или отрицание благодати, т.к. оно означало бы умаление или отрицание общей для всех в Церкви харизмы Любви, без которой не может быть никакого служения»>41. Такое умаление или отрицание благодати в Церкви можно поставить в вину и католичеству с его приписываемой Папе юрисдикцией как в Церкви, так и за ее пределами, и протестантизму с его сведением «объективной реальности» любви и единства, даваемого ею, к субъективному переживанию теплых чувств по отношению к «братьям по вере», с его отрицанием всякой власти вообще.
