Директор Крель, пораженный энтузиазмом старого учителя, которого он всегда знал как человека сдержанного и даже робкого, сказал, что мальчику нужно будет сдать вступительный экзамен.
– Вступительный экзамен?! – воскликнул герр Шмидт, и в голосе его прозвучали изумление и возмущение.
– Чистая формальность, – поспешил успокоить его директор Крель. – Без этого не обойтись. И не волнуйтесь: если мальчик хотя бы вполовину так талантлив, как вы уверяете, я лично возьму его под свое покровительство.
В концертном зале Королевской консерватории Лейпцига полная тишина. В глубине сцены – величественный орган. На сцене – концертный рояль. В пятом ряду партера – экзаменаторы: директор Крель, глава приемной комиссии, и два его верных сподвижника – Фриц фон Бозе и Макс Регер, лучшие преподаватели самой старой в Германской империи школы музыки, основанной еще в 1843 году самим Феликсом Мендельсоном. На галерке, почти под потолком, с которого свисают три огромные хрустальные люстры, – Ортруда Шульце и герр Шмидт.
Йоханнес поднялся на сцену, сел за рояль, вдохнул столько воздуха, сколько смогли вместить его легкие. Взглянул на орган. Обвел глазами зал. Взгляд прошел поверх голов экзаменаторов и поднялся к галерке. Там, в первом ряду, Йоханнес увидел своих.
Герр Шмидт ответил на его взгляд легким наклоном головы и улыбкой, спрятавшейся за пышными усами. Мать на взгляд сына не ответила: ее огромные оливковые глаза были закрыты. Она не хотела ничего видеть. Она дрожала от нервного напряжения, вся покрылась потом и бормотала что-то невнятное.
Директор Крель велел начинать. Йоханнес потер ладони о брюки. Готовый принять судьбу, он выдохнул из легких весь воздух, поставил ноги на педали, положил руки на клавиатуру и вышел в открытое море, благословляемый розой ветров. Вложив всю свою воображаемую вселенную в ми-бемоль мажор, он заиграл andante из Ноктюрна Шопена – то самое andante из Ноктюрна ми-бемоль мажор, оп. 9, № 2, что звучало в его голове весь памятный летний день, когда он, вернувшись из школы, узнал, что ветер переменился.
Он мог сыграть что-нибудь другое. Любую из куда более сложных пьес, что хранила его память. Какую-нибудь из фантазий Шуберта. Одну из рапсодий или один из вальсов Листа. Но ему захотелось сыграть Ноктюрн Шопена. Именно его. Несколькими днями ранее он спросил герра Шмидта, одобряет ли тот его выбор. Старый учитель взял его руки в свои, прижал к груди и ответил, что о выборе пьесы беспокоиться не стоит: «Играй, что хочешь, лишь бы музыка шла от сердца».
Из-под пальцев юного исполнителя полилось pianissimo, которое вскоре переполнило резонатор рояля и выплеснулось наружу.
Музыка завораживала и пьянила. Утонченное andante наполнило каждый уголок партера, потом по трубам органа поднялось на галерку, вьюнком взобралось по колоннам на самый потолок, уцепилось за него и оставалось там до тех пор, пока хрустальные люстры не присоединились к sempre legato Йоханнеса и не пришли в совершенную гармонию с ним.
Пьянящий ноктюрн звучал всего несколько минут, но эти несколько минут изменили жизнь всех присутствовавших в зале.
Герр Шмидт жестом человека, завершившего свой земной путь, медленно и торжественно перекрестился и протер платком стекла больших очков. Надевая очки и пряча платок в карман, он мысленно возблагодарил Всевышнего за возложенную на него миссию и счел свой долг исполненным.
