Со временем мальчишки, убедившись, что донимать Йоханнеса бесполезно, оставили его в покое, и он, оберегаемый своей все расширяющейся музыкальной вселенной, продолжил выживать во враждебном мире школы. Он успешно сдавал экзамены по всем предметам, чтобы больше к ним не возвращаться. Он делал все возможное и невозможное, чтобы этот ужас поскорее закончился. Он день за днем ostinato терпел эту пытку, мечтая только об одном: поскорее вернуться домой, в свой мир, к своему верному другу – пианино. Играть на нем было единственным желанием Йоханнеса, его единственной, неутолимой страстью.
С того самого далекого дня, когда он, семилетний, впервые сел за инструмент и заиграл, с той самой недели, когда герр Шмидт творил для него музыкальный мир, Йоханнес точно знал свое предназначение. А потому все, что выходило за пределы океана из восьмидесяти восьми клавиш, не представляло для него никакого интереса.
Он с жадностью прочитывал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов и которые дополняли и уточняли те чудесные истории, что рассказывал ему герр Шмидт. Ноты каждого нового произведения, которое приносил учитель, Йоханнес тщательнейшим образом разбирал, анализировал и играл пьесу до тех пор, пока не заучивал наизусть. Выученные произведения оставались в его памяти навсегда.
Чем больше он учился, тем больше ему это нравилось и тем сильнее становилась жажда новых знаний. Его все увлекало, все вызывало у него восторг, но с приходом юности он стал выделять среди композиторов тех, чья музыка была ему ближе. Разумеется, он, следуя рекомендациям учителя, каждый день начинал свое плавание с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, но, как только выходил в открытое море, его паруса наполнялись ветром романтизма: Шуберт, Шопен, Лист, песни без слов, фантастические фантазии, волнующие ноктюрны, вальсы на три счета, эфемерные прелюдии, экспромты…
Вот так и плыл Йоханнес по жизни до того летнего дня, последнего дня учебного года, когда ветер вдруг резко переменился и заставил парусник изменить курс.
Вернувшись из школы, он, как всегда, застал дома герра Шмидта. Только сидел учитель не на своем обычном месте, возле пианино. Два самых важных в жизни Йоханнеса человека сидели за обеденным столом. Оливковые глаза матери казались зеленее, чем обычно, – сияли зеленым светом надежды. Герр Шмидт поднялся, улыбнулся сквозь усы а-ля Ницше и величавым жестом указал на свободный стул. Йоханнес остановил весь день звучавший в его голове Второй ноктюрн ми-бемоль мажор Шопена, сел, выжидательно посмотрел на мать, на герра Шмидта и приготовился слушать.
– Пришла пора собираться, мой мальчик, – начал учитель.
Его basso profondo звучал как никогда глубоко. По словам герра Шмидта, настало время учиться у других музыкантов, которые помогут Йоханнесу по-новому взглянуть на музыку, откроют перед ним новые перспективы и заполнят пробелы в его образовании.
– Я уже слишком стар, и мне недолго осталось, – продолжил герр Шмидт со смирением мудреца. – Я дал тебе все, что мог, и больше ничему не смогу тебя научить. В свои пятнадцать лет ты играешь так, как я не играл никогда.
Слова герра Шмидта глубоко тронули Ортруду и Йоханнеса. Только сейчас они поняли, как любят этого старика, появившегося в их жизни именно в тот момент, когда это было необходимо. Ортруда любила его за альтруизм и щедрость, за искренность и за ту самоотверженность, с какой он учил ее сына музыке. А Йоханнес любил его как творца, как учителя… как отца, которого он никогда не видел.
