История одного рояля - страница 8

Ортруда Шульце перестала дрожать и бормотать. Уверенность и достоинство, с какими держался ее сын – точная копия своего отца, – рассеяли все ее страхи. Глядя сейчас на Йоханнеса, она еще острее чувствовала любовь к мужу и тоску по нему, но утешала себя тем, что он в эту минуту смотрит на сына с небес и гордится им.

Трое экзаменаторов в недоумении смотрели друг на друга. Они были озадачены. Как некогда законники, услышавшие обличения отрока Иисуса в иерусалимском храме, они вынуждены были признать, что никогда ничего подобного не слышали.

И дело было не только в том, что юный исполнитель играл прекрасно. Нет. Было что-то еще, что-то едва ощутимое, не поддававшееся описанию, что-то… Впрочем, какая разница, что это было? Они хотели, чтобы этот мальчик стал учеником консерватории. Еще когда он играл, они готовы были остановить его, сказать, что достаточно, что им уже все ясно. Хотели, но не смогли: колдовской ми-бемоль мажор приковал их к месту, лишил возможности пошевелиться или произнести хоть слово.

Потрясенный директор Крель вспомнил слова, сказанные им незадолго до того герру Шмидту. Конечно же, он возьмет мальчика под личное покровительство. Он сделает даже больше. Слушая ноктюрн, директор принял еще одно решение. Очень важное. То, которое, как и предполагал герр Шмидт, он непременно должен был принять. Ортруда Шульце может вздохнуть с облегчением: проблемы не будет. Околдованный музыкой директор Крель решил: Королевская консерватория города Лейпцига выделит Йоханнесу стипендию, которая покроет все его расходы. Расходы на обучение, на проживание, на питание… на все.

Что же касается Йоханнеса, то он играл и, играя, как всегда, думал только о музыке, что означало думать ни о чем и в то же время обо всем. Думал не о ноктюрне и не о конкретных нотах, которые должен был взять, – он думал о музыке в целом. Абстрактно. Да, именно так. Как думал в тот день, когда семилетним ребенком впервые сел за инструмент, как думал на протяжении тех шести дней, когда герр Шмидт творил его вселенную. И каждое утро, когда садился завтракать вместе с матерью, и каждый раз, когда мальчишки в школе смеялись над ним и били его, и каждый раз, когда бродил по школьному двору, устремив взгляд куда-то за горизонт. Каждый раз, когда читал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов, и каждый раз, когда повторял катехизис своего старого учителя. Как каждый раз. Как всегда. Музыка, музыка и только музыка.

В домике, укрывшемся под сенью готических башен Магдебургского собора, Ортруда все так же чинила одежду, все так же приходила в отчаяние, проснувшись одна в супружеской постели, и все так же ее единственной спутницей оставалась тоска. Все было как прежде и все было по-другому. Теперь она ходила к мессе не в воскресенье днем, а в субботу утром. Конечно, прихожан в субботу было меньше, и хор не пел молитву «Angelus», которую Ортруда так любила слушать, сидя на одной из старинных деревянных скамей, украшенных барельефами из жизни Христа, но зато утренняя субботняя месса позволяла ей не потерять ни одной минуты из тех, что отводились для встречи с Йоханнесом. Едва закачивалась служба, Ортруда presto покидала храм через главный портик, бросала взгляд на солнечные часы на южном фасаде собора и бежала con brio встречать поезд, который каждую субботу привозил из Лейпцига ее сына. Она ни разу не опоздала. Ни единого разу. С саксонской пунктуальностью появлялась на платформе за несколько минут до прибытия поезда и ждала. Ожидание не тяготило ее, скорее наоборот. Она приходила на вокзал заранее, чтобы Йоханнес, сойдя с поезда, сразу увидел ее и был уверен: так будет всегда. Едва завидев сына, она бросалась к нему и обнимала так крепко, что, казалось, сейчас что-то хрустнет и сын рассыплется на мелкие кусочки. Но, к счастью, Йоханнесу это не грозило: он уже не был хрупким подростком, он возмужал и окреп.