Их воздействию следует приписать почти все ошибки Гальбы. Без сомнения, он был ограниченного ума, скуп, суров до жестокости; но в глубине души имел самые честные намерения: он любил справедливость, порядок, законы. Эти качества, столь ценные в государе, оказались бесполезны для общественного блага из-за слепого доверия, которое он питал к министрам, искавшим лишь собственной выгоды. Принц желал добра, а творилось зло с необузданной свободой. Вину возлагали на Гальбу, справедливо считая его ответственным за дурное поведение тех, кто злоупотреблял его властью. Ибо, по меткому замечанию Диона, частным лицам достаточно не совершать несправедливостей, но те, кто управляет, должны даже предотвращать их совершение другими. Для страдающих неважно, от кого исходит зло, раз они становятся его жертвами.
Я уже говорил, что Гальба оттолкнул от себя умы различными актами жестокости против знатных особ. Он даже напускал на себя устрашающий вид, надев военную тунику, будто собирался начать или вести войну, и носил кинжал, который, привязанный к шее лентой, свисал у него на груди. Почти весь свой путь он проделал в этом наряде, который делал дряхлого, страдающего подагрой старика скорее смешным, чем страшным; и вернулся к мирной одежде лишь после смерти Нимфидия, Мацера и Капитона. Деяния соответствовали этим угрожающим заявлениям. Он сурово обошелся с городами Испании и Галлии, которые медлили объявить себя за него; одних наказал увеличением податей, других – разрушением их стен. Он казнил управляющих и других чиновников вместе с их женами и детьми. Но ничто не сделало его более ненавистным, чем резня, запятнавшая и наполнившая ужасом его вступление в Рим. Морские солдаты, которых Нерон сформировал в легион и которые благодаря этому приобрели более почетное воинское звание у римлян, встретили Гальбу у Понте-Моле, в трех милях от города, и громкими криками потребовали подтверждения милости его предшественника. Гальба, строго придерживавшийся воинской дисциплины, отложил рассмотрение их просьбы. Они поняли, что эта отсрочка равносильна отказу, и стали настаивать непочтительно, а некоторые даже обнажили мечи. Эта дерзость заслуживала наказания; но Гальба перешел границы, приказав сопровождавшей его кавалерии перебить этих несчастных. Они не были должным образом вооружены и не оказали сопротивления, что не помешало их бесчеловечному избиению, в котором полегли многие тысячи. Некоторые сдались, умоляя о милости императора, и были подвергнуты децимации. Это кровавое деяние вызвало справедливые жалобы и поразило ужасом даже тех, кто был его исполнителем.
Черты скупости [у Гальбы] были не менее заметны. Жители Таррагоны преподнесли ему золотой венец весом в пятнадцать фунтов; он велел его переплавить и потребовал доплаты за недостающие три унции. Он распустил германскую когорту, которую цезари содержали для своей охраны и которая никогда не изменяла; этих иностранцев он отослал на родину без всякого вознаграждения. Ходили даже злые анекдоты, может быть, и не особенно достоверные, но делавшие его совершенно смешным. Говорили, например, что, увидев однажды, что ему подали ужин, стоивший, по-видимому, довольно дорого, он простонал от боли; что, желая отблагодарить своего управляющего за усердие и заботы, – тот представил ему свои счета в образцовом порядке, – он подарил ему блюдо овощей; что знаменитый флейтист по имени Кан, доставивший ему большое удовольствие своей игрой во время обеда, получил из его кошелька пять денариев, причем Гальба заметил, что это его собственные деньги, а не государственные. Эти мелочности сильно повредили его репутации, и всеобщее уважение, которым он пользовался в момент избрания, ко времени его прибытия в Рим уже сменилось презрением.
