– Ну, и ну, Артамон Сергеевич! – хмыкнул Нарышкин. – А ты, оказывается, у себя в глухомани получал известия о том, что в Москве, творится.
– Важные вести в любую глушь добираются, – пробурчал Матвеев.
– Ясное дело! – не унимался Кирилла Полиектович. – Там тоже есть дуры, родичи коих мечтают высоко забраться. Но Фёдор Алексеевич не забыл, как его деду и отцу не позволили жениться на полюбившихся им девицах.
Отец царицы Натальи Кирилловны долгое время лебезил перед покровительствовавшим ему Матвеевым. Но когда Кирилла Полиектович стал тестем царя Алексея Михайловича, у него появилось вельможное высокомерие, которое он не стеснялся демонстрировать даже своему давнему благодетелю. Причём, не отличаясь умом, глава семейства Нарышкиных часто ставил себя в нелепое положение. Вот и сейчас Кирилла Полиектович не заметил, как, по сути, обозвал собственную царственную дочь «дурой» да и о себе отозвался нелестно.
Снисходительно хмыкнув, Матвеев спросил у патриарха:
– А ты, владыка, и впрямь не сомневаешься?
– В чём? – не понял Иоаким.
– Неужто тебя не прельщало великое благочестие царевича Ивана?
На лице патриарха не дрогнул ни один мускул.
– Великое благочестие не помеха великому греху. Вон Фёдор Алексеевич даже на церковное чиностроение покушался. Нельзя сего допускать.
Нарышкин махнул рукой.
– Не беспокойся, отче. Мой внук в твои дела нипочём не полезет. Он не особливо-то и благочестив. Царица Наталья жаловалась мне, что Петруша во время службы в храме…
Вряд ли то, что он собирался рассказать понравилось бы патриарху, поэтому Матвеев поспешил прервать Кириллу Полиектовича:
– Царь Пётр покуда мал и непоседлив. С летами он остепенится. Меня другое беспокоит: стрельцы, как слышно, недовольны отстранением царевича Ивана от власти. Гудят стрелецкие слободы.
– Нынче они гудят, а завтра успокоятся, – уверенно сказал Нарышкин.
Иоаким был того же мнения:
– Стрельцы ещё седмицу пошумят да и примолкнут. А ежели нет, то надобно будет наказать особливо рьяных смутьянов: кого-то казнить, кого-то высечь, кого-то подалее от Москвы сослать.
– Негоже нам, боярам, боятся людей подлого звания, – заметил Кирилла Полиектович, выпятив свое толстое брюхо.
А Артамон Сергеевич проворчал с брезгливой гримасой на лице:
– Нельзя потворствовать черни! Чем слабее на подлых людишках узда, тем они более склонны к недовольству!
– Верно! – поддержал его Кирилла Полиектович. – Надобно самых рьяных бунтовщиков повесить на стене Земляного города, чтобы остальные, глядючи на них, устрашились.
– Чернь мы утихомирим, – уверенно заявил патриарх. – А среди бояр у нас почитай единомыслие.
– Неужто никто не пытался вступиться за царевича Ивана? – осведомился Матвеев.
– Кто вступится? – ухмыльнулся Нарышкин. – Бояре, ежели и недовольны, своего недовольства не выказывают, сам Иван робок и бороться с нами не станет, а кто стал бы, у того… у той нет мочи.
– Ты про кого? – удивился Артамон Сергеевич.
– Про царевну Софью Алексеевну. Ох, и люта она! Кабы у неё была сила, с нас пух и перья полетели бы. Но бодливой корове Бог рогов не дал. Не может девица, пущай и царевна, тягаться с нами.
Матвеев устало вздохнул:
– Надобно бы о делах потолковать, да утомился я в пути. Лета берут своё.
– Чай, тебе пятьдесят осьмой годок пошел, – вставил Нарышкин. – Старик ты уже.
– Я на два года тебя моложе, – напомнил ему Артамон Сергеевич.
Патриарх поднялся.
