А утром он, как ни в чём не бывало, уехал на работу. Без объятий, без поцелуя, без ласкового взгляда. Как будто бы я была стенкой, которую легко обойти, или дверью, которую в любой момент можно закрыть или открыть.
А она… она вызывала в нём страсть.
Животную. Дикую. Отвратительную. Но страсть.
Он трахал её в нашей постели. Громко. Грязно. Рьяно. В той самой постели, в которой мы раньше спали вместе.
Они могли бы уединиться в любом другом месте. В его комнате, в кабинете, в гостевой или в спа-зоне. Да хоть на лестнице – это всё равно было бы не столь мерзко. Но он привёл её туда: в святая святых – на наше супружеское ложе!
Это был вызов, издевка, намеренный плевок. Он знал, что я рядом. Знал, что могу проснуться, услышать.
Нет, теперь я была уверена: он хотел, чтобы я услышала!
Я встала, шатаясь. Умылась. Лёд из-под крана обжигал кожу, но мне было плевать. Я хотела вымыть всё – и лицо, и тело, и память.
В спальне было темно. Я нащупала кровать. Села. Опустила голову.
Внутри всё перегорело. Не осталось ничего живого. Только обугленные останки чувств, обёрнутые в поношенные тряпки воспоминаний.
Раньше я была его женой. А теперь – просто… была.
Я легла. Свернулась калачиком, как ребёнок. Смежила веки. Но перед глазами всё равно стояла картина: Дарина — на моей подушке, в моей постели, с моим мужчиной.
Её голос – смеющийся, визгливый. И это его: «Учись. Вот как надо…»
Я сжала пальцами подушку. И прошептала:
— Господи, сделай так, чтобы это был сон! Пожалуйста! Сон. Просто сон…
Но я знала, что мои молитвы не будут услышаны: это не было сном.
Это было дно!
Грязное, илистое дно. Вязкая вонючая жижа.
И происходило это не в жутком ночном кошмаре, а вполне себе наяву.
Меня снова передёрнуло. Я натянула одеяло до самого носа, зарылась, спряталась под него, как под панцирь.
Я не чувствовала времени. Не знала, сколько прошло – минута, час, вечность. Мысли метались. Угасали. Вновь поднимались. Пока не осталась лишь одна:
«Если я останусь – меня не станет»
Ночь была длинной.
Протяжной, вязкой, как будто кто-то намеренно растянул её по минутам, каплям, выдохам. Я не плакала в голос – те слёзы, что рвутся с криком, давно уже кончились. Остались только беззвучные. Они просто шли – сами по себе, как будто из крана с разбитым крантиком. Без истерик, без стонов. Молча.
Подушка была сырой. Наволочка – жёсткой от соли. Волосы прилипли к щекам, одеяло – к телу. И всё внутри тоже слиплось, сжалось, скукожилось, как бумага, на которую пролили воду.
Я лежала и тупо смотрела в темноту. Не думала – чувствовала: то, что раньше называлось мной, теперь болело целиком. Как тело после аварии. Как душа после падения.
Боль не исчезла с приходом утра. Она просто перешла в другую фазу. Снаружи чуть посветлело, но внутри меня оставалось темно. Не той тьмой, от которой спасает зажжений фонарик, а более глубокой, вязкой, оседающей под кожей, как сажа.
Я лежала, не двигаясь, в той самой позе, в которой встретила первые часы рассвета. За всю ночь я так и не сомкнула глаз.
Думать не получалось. Мысли были слишком прямыми, слишком острыми. Каждая резала изнутри. Я просто лежала и чувствовала: своё опустошение; свою боль; свою инородность.
Комната казалась чужой. Дом – временным. А я – ненужной. Это пространство больше не дышало мной – оно меня отторгало. Тут всё было – его. Его порядок, его мебель, его женщина, его тень.
