— Пап, ты утрируешь!
— Нет, дочур, я предупреждаю и уберечь тебя хочу. Думаешь, он с тобой потому, что любит? Да нет, денюжки он твои любит, приданное твоё…
И тут мне доходит — значит, тот за кого он собирается меня отдать — не Рустам?
— За кого же я должна выйти замуж?
— Сейчас узнаешь, — отец потянулся к селектору — даже в палате без работы не мог, — он уже здесь? — бросил в аппарат. — Да, — раздалось с той стороны. — Пусть войдёт.
И он вошёл.
Я так и осталась сидеть с открытым ртом.
Серьёзно? Папин помощник Генка Букреев? Это шутка?
Гена никогда не нравился мне. Даже не так. Я не воспринимала его всерьёз. Обслуживающий персонал, не более. А значит, невидимка. Недостойный моего внимания. К тому же, на фоне яркого и обжигающе красивого Рустама, Гена казался мне блёклым, невзрачным, почти уродливым.
Поэтому я вскочила и заявила, уперев руки в бока и игнорируя то, что отец болен и прикован к постели:
— Ты хочешь сказать, что я должна выйти замуж за него? — ткнула пальцем в мужчину. — Он же старый! И страшный… И вообще — он же твой работник.
— Ты выйдешь за него! — строго сказал отец. В голосе звенела сталь. Он впервые говорил со мной в таком тоне.
— Ни за что! — закричала я и топнула ногой. — Вы повезёте в ЗАГС мой труп!
Сказала и пулей вылетела прочь. Меня душили эмоции, я давилась слезами и захлёбывалась гневом. Как? Как любимый отец мог со мной так поступить? Почему? За что?
— Саломея Львовна, постойте! — окликнул меня Геннадий Букреев, выскочив следом.
— Уйдите, Геннадий, прошу! — я зажмурилась и замахала на него руками. Чтобы не приближался. Он поднял руки в примиряющем жесте — мол, спокойно. Я тут.
— Давайте всё обсудим, — спокойно проговорил он.
Этот Гена. Он всегда был таким. Спокойным. Ледяным. Без единой эмоции. Словно аппарат какой-то. Его включали в нужное время, и он безупречно выполнял возложенные на него функции. И выглядел так же — идеально отутюженные рубашки, сшитые на заказ костюмы, начищенная до блеска обувь, гладкая причёска. Никогда не видела его взъерошенным или расхлябанным. Всегда собранный, строгий, очень взрослый — аж на двенадцать лет старше меня. Он пугал и отталкивал.
— Нам нечего обсуждать, — помотала головой. — Уходите.
— Сначала выслушайте меня, а потом прогоняйте, — сказал он с той же сталью в голосе, с какой недавно говорил отец. И я съёжилась. Я не умела возражать взрослым, властным мужчинам. Привыкла жить за их широкими спинами, не думая ни о чём.
— Хорошо, — кивнула, судорожно сглотнув.
— Я не стану вас щадить и скажу прямо: вашему отцу осталось недолго. Да что там — он держится на чистом упрямстве. На заботе о вас. Потому что пока не решил, кому вверить свою фирму. Поэтому мы с ним всё обсудили. Если я стану членом вашей семьи, никто в совете директоров не станет возражать, против моей кандидатуры на посте генерального. А вы — останетесь главным держателем активов с правом подписи. Поймите, мы с вашим отцом очень долго всё выстраивали. Нельзя запустить в это дело других. Нельзя позволить, чтобы всё рухнуло из-за капризов одной девчонки.
— Из-за капризов! — я сжала кулаки. — Где вам, бесчувственному, понять, что в восемнадцать лет капризы — это нормально. Эмоции — это нормально. Желание быть любимой — то же.
Тогда я, наверное, впервые расплакалась перед ним.
Он молча вынул платок и протянул мне.
— Не усугубляйте всё, — пожурил строго, вместо поддержки. — Если хотите, можем потом развестись. Я же останусь вашим помощником, пока вы сами не сможете возглавить фирму.
