И, насколько Валериан мог видеть в обе стороны, шоссе было усеяно такими же холодными обломками той самой силы, ужасней которой еще полгода назад трудно было себе представить. В первый раз он подумал, что, может быть, и прав был Кутузов в том, что дал время и пространство этой силе раздвинуться, распылиться и рухнуть под своей собственной тяжестью.
Он хотел приказать проверить повозку, но увидел, что Тарашкевич уже спешился, прямо из стремени шагнув внутрь французского экипажа. «Хорошо ты их выучил, Фома», – сказал он беззвучно, ощутив острый и холодный комок слева за ребрами.
– Так что, ваше сиятельство, меха!
Голова Тарашкевича появилась из-под полога. Глаза унтера смотрели весело, и рот растягивался в улыбке. Валериан не понял.
– Что там?
– Меха, меха! Шубы, шкурки. Считай, до половины наложено. Я так думаю, не иначе как от самой белокаменной тащат. А покопаться, может, коробочки какие найдутся: с золотишком и камешками. А?!
– Я тебе покопаюсь! – хмуро бросил Валериан. – На конь!
Ничуть не обидевшись, Тарашкевич так же, не ступая на землю, взметнулся в седло.
– Тяжесть! – продолжил Мадатов, приподнимаясь и повышая голос, так, чтобы слышали все, кто стоял у него за спиной. – Такая тяжесть солдату только помеха. От нее, посмотрите – какие армии погибают.
Он повел рукой в сторону, указывая на заметенные снегом разбросанные вещи, скорченные тела, орудия, уткнувшиеся хоботом в землю.
– Наше дело гусарское. Наше дело – война! – продолжал он уверенно, чувствуя, что сам Ланской одобрил бы его за эти слова. – У нас есть приказ. И мы берем только то, что помогает нам его выполнить. Мы деремся. Мы не наживаемся на крови ни своей, ни чужой. Мы не крадем и не делим краденое. Если увижу, что кто-то повозки обирает или же, не приведи господь, трупы, зарублю на месте своей рукой!.. Все, гусары! За мной!
Опустился в седло и послал вперед чужую, французскую лошадь, которая и вполовину не могла ему заменить огромного жеребца, взятого несколько лет назад у турецкого офицера…
