Китаянка на картине - страница 13

Я рассеянно слушаю, погрузившись в собственные мысли, пристально вглядываясь в место, где, как мне кажется, я тоже уже бывал, и в эту пожилую пару, в которой черта за чертой узнаю нашу точную копию.

Она же, блуждая взором по картине или уносясь мыслью далеко отсюда, продолжает говорить, что часами просто любовалась лодками и безмятежно пасущимися бычками: они, по шею в изумрудной воде, лакомились речными водорослями. Что время там кажется остановившимся. Рассказывает мне, что жители чудесной провинции Гуанси так благодарны корморанам за то, что те помогают ловить много рыбы, что, стоит этим черным птицам состариться так, что больше они не в силах сами доставать добычу, оставляют им обильную пищу. А потом вливают в птичьи глотки полные стаканы рисовой водки. И верные пернатые угасают во сне. Вот так…

Я уже не слушаю.

– Мэл, часы!

Я слышу собственный крик.

Она теснее прижимается ко мне, а я так и стою, разинув рот.

– Что – часы?

– Его часы! Там, на полотне! На старике! Они такие же, как у меня! Те же, что на моем запястье! Нет! Такого не может быть! Я не понимаю, Мэл… ведь это единственный экземпляр. Я получил его в наследство от отца…

При воспоминании об отце у меня задрожал голос. Мелисанда ритмичными движениями гладит меня по спине, как будто убаюкивает, и я тут же успокаиваюсь. Мне не удается оторваться от того, что я вижу. Таких часов никто не носил – только мой папа и я. Я изучаю их, как в игре «найди семь отличий», памятной со школьных лет. Но никакой разницы в глаза не бросается.

– Хорошо бы лупу…

До меня доходит: я подумал вслух. И Мэл куда-то ушла.

Она разговаривает с мужчиной средних лет, с нездоровой кожей – на ней явные следы оспин – и наголо обритой головой, чтобы скрыть лысину. Он вырядился в потертые джинсы и майку с вырезом, обнажающим матросскую полувыцветшую татуировку на одном из многочисленных мускулов, приобретенных за время злоупотребления в спортивном зале. Такое тело должно весить немало.

Мелисанда показывает на меня пальцем.

– Сколько это? – спрашивает она у продавца, который подходит к ней ближе, растирая голый череп так, словно хочет высечь огонь.

Я снова ныряю в картину. Это что-то фантастическое.

Опять выпрямляюсь. Вижу, как Мэл открывает сумочку и протягивает ему деньги. Цену я не расслышал.

Я быстро появляюсь перед ними, зажав под мышкой раму, и наконец произношу:

– Здравствуйте, мсье! Вам известно, откуда она?

Торговец, расставив ноги, выпячивает мощный торс, отчего его фигура становится похожа на букву V, и хмуро качает головой.

Наконец он решается, поднимает брови, надувает щеки и признается:

– Ах… эта… да-да… уф… Честно сказать, и знать не хочу… ни малейшего понятия, мой мальчик.

Он берет деньги.

– Знаете, я ведь просто распродаю. Вот. Больше не нужно. Это чтобы помочь. А вопросов никаких я и не задаю… Если могу быть чем-то полезен…

Продолжая говорить, он одной рукой забирает картину, а другой массирует ряд некрасивых жировых валиков на затылке.

– А мазня эта, – и он пожимает плечами портового грузчика, – честно, даже не знаю… нет, правда… Но одно знаю точно: это стоит немного, потому что, скажу я вам, мой коллега-антиквар от нее отказался. Так-то вот!

Пока он упаковывает нашу покупку, мы молчим. Потом он бормочет с марсельским акцентом, будто режет слова ножом:

– А уж он-то разбирается, можете мне поверить! Клянусь тебе… Да уж. Вот у кого чутье так чутье, не упустит свое… Опытная бестия! Нюхом чует, где прикуп ночует, это уж я вам гарантирую, да-да, дамы-господа! И каждый раз хочет выманить у меня! Что ж, старается – а сам-то за медный грош удавится! Проклятье… людей не переделаешь.