Китежское измерение - страница 25



– Кто? – спросил Лёвкин.

– Это насчет дивана, – донесся из-за двери тихий голос. – Мы по объявлению.

Пароль, если его можно так было назвать, был правильным и Лёвкин открыл дверь.

– Я же просил чтобы вы были один, – сказал он в полумрак лестничной клетки.

Вместо ответа он успел увидеть маленькую голубую молнию, вспыхнувшую у него перед глазами и в следующую секунду грузное тело Лёвкина, парализованное ударом электрошокера, безжизненно рухнуло на пол. Сильные руки схватили его и быстро втащили в квартиру.

Когда Лёвкин очнулся, было еще светло. Еще пели птицы и яркая полоса заходящего солнца застыла на стене, прямо перед его глазами.

– Очухался? – спросил его тихий голос откуда-то сзади.

– Тебя спрашивают, – его довольно-таки ощутимо ткнули в спину.

– Очухался, – еле ворочая языком ответил Лёвкин.

Он сидел привязанный к стулу лицом к стене. Сидел он, по-видимому достаточно долго, так как руки и ноги затекли, и он их почти не чувствовал. Еще он понял, что сидит совершенно голый и это его испугало.

Стул противно заскрипел, стена с полоской заходящего солнца поползла прочь, и Лёвкин оказался лицом к лицу с двумя молодыми, лет тридцати-тридцати пяти мужиками. Один из них сидел за столом, второй стоял прямо перед Лёвкиным. На столе Лёвкин успел заметить свой «вальтер» и разорванный сверток пищевой фольги.

– Короче, ситуация такая, – начал один из них, коротко стриженный блондин с пронзительными голубыми глазами. – Мы тебя спрашиваем, ты нам отвечаешь. Сразу тебя предупреждаем, времени у нас мало, поэтому отвечай быстро. Расскажешь все сразу, сильно поможешь и себе, и нам. Так что постарайся не затягивать. Понял?

– А что я должен… – Лёвкин только открыл рот как в ту же секунду сильный удар ногой в живот отбросил его вместе со стулом обратно к стене.

– Я же тебе ясно сказал – вопросы задаем мы. Понял?

– По… – попытался ответить Лёвкин, но задохнулся от боли. Вместо ответа получилось какое-то невнятное всхлипывание.

– По моему, ты плохо понял, – человек не спеша встал из-за стола и, подойдя к Лёвкину, быстро и коротко ударил его в челюсть. – Если еще раз ты нам не ответишь, или ответишь неправильно, я лично отрежу тебе ухо и заставлю сожрать. Понял или ещё раз повторить?

– Понял! – поспешно выдохнул Лёвкин, но это не спасло его от еще одного удара в живот.

– Где ты взял это? – Лёвкину показали одну монетку.

– У одного знакомого.

– Как зовут знакомого, адрес, телефон?

Лёвкин быстро отвечал, опасаясь хоть раз ошибиться. Все его ответы записывались на диктофон.

– Сколько ты продал монет?

– Одну.

– За сколько?

– Семь тысяч долларов.

– Кому?

Лёвкин на секунду задумался. Он, конечно же, знал, кому продал первую монетку, но раскрывать своего клиента, достаточно серьезного человека, он не хотел.

– Кому?!

– Я не знаю, – обреченно сказал он. – Я продавал через посредников…

В следующую секунду, еще не поняв что произошло, он почувствовал резкую, острую боль и одновременно с этим, провалившись всем нутром в ледяную бездну первобытного ужаса, увидел у себя перед носом собственное ухо. Маленькое, сморщенное, окровавленное и жалкое. По спине противно и страшно потекло что-то теплое.

– Я тебя предупреждал, – цепкие пальцы схватили его за лицо, пытаясь разжать челюсти. Лёвкин, обезумев от боли и страха, догадался, что сейчас за этим последует и тоненько, словно кабанчик на бойне, завизжал. Тут же на него обрушился град ударов. Он вместе со стулом повалился на пол, сильно ударившись о стертый паркет и так уже разбитым лицом. Удары продолжали сыпаться на него со всех сторон, по голове, по лицу, по спине, по ребрам, между ног; били толково, со знанием дела, специально выбирая самые болезненные места. Избиение продолжалось недолго, но для Лёвкина этот коротенький, до предела заполненный болью, промежуток времени показался целой вечностью. И еще он никак не мог поверить в происходящее, вернее, его скомканный, смятенный рассудок отказывался принять эту реальность – неужели это правда, а не дурной сон? Неужели это все происходит с ним, с Лёвкиным? И как вообще такое возможно, что его, немолодого уже, убеленного сединами человека, с плохим сердцем и вообще неважным здоровьем,