В углу страницы небольшая, почти неразборчивая приписка:
«Еслибы мне пришлось выбирать, ябы предпочла остаться героем второго плана. Главные роли слишком утомительны».
Улыбаюсь, ощущая щемящее чувство, словно тёплую волну ностальгии, мягко касающуюся сердца. В этом есть что-то милое и печальное одновременно. Мама, возможно, и правда не любила быть в центре внимания. Это так похоже на меня.
Закрываю книгу и прижимаю её к груди, задерживаясь в этом мгновении. В магазине стоит приятная тишина, нарушаемая лишь слабым скрипом деревянных стеллажей и приглушённым гудением вентилятора. За витриной лениво движется знойный летний день: кто-то неспешно идёт по тротуару, где-то вдалеке слышится глухой шум проезжающей машины. Сквозь занавески пробивается солнечный свет, отбрасывая мягкие тени на пол, и я чувствую, как в груди разливается тёплое, тихое чувство – будто мама всё ещё рядом.
Слышу, как бабушка тяжело вздыхает за кассой. Её слабый голос прерывает тишину магазина.
– Лили, ты не могла бы… принести мне воды? – её голос звучит хрипло, натужно, словно даже эти слова даются с трудом.
Я поднимаю голову. Бабушка сидит, привалившись к спинке стула, её лицо кажется бледнее, чем обычно. Я быстро встаю, откладываю книгу и подхожу к ней.
– Конечно, ба. Ты в порядке? – спрашиваю я, но внутри уже начинает подниматься беспокойство.
Она слабо улыбается.
– Просто жара… невыносимая сегодня, – бабушка медленно проводит рукой по лбу, стирая капли пота. Её голос звучит слабее, чем обычно, и она сглатывает, словно во рту пересохло. – Всё хорошо, милая, не волнуйся.
Но я волнуюсь. Сегодня действительно жарко – воздух в магазине тяжёлый. Вентилятор у потолка лениво вращается, но кажется, что он не приносит никакого облегчения. В старомодном термометре, висящем у двери, ртутная полоска поднялась выше отметки в 100 градусов по Фаренгейту. Я быстро иду к мини-холодильнику в подсобке, достаю бутылку холодной воды и возвращаюсь. Бабушка слабо берёт её, но пальцы слегка дрожат, когда она отвинчивает крышку.
– Может, тебе лучше прилечь? – предлагаю я, присаживаясь рядом.
– Нет, нет, – отмахивается она. – Я просто посижу немного. Пройдёт.
Но ей не становится лучше. Она почти не двигается, только смотрит в одну точку, её дыхание становится прерывистым. Я чувствую, как тревога сжимает грудь.
– Бабушка, тебе точно не хуже? Может, мне позвонить доктору? – спрашиваю я, наклоняясь ближе.
– Я просто немного утомилась, – отвечает она, пытаясь говорить спокойно, но голос звучит слабее. – Давно не было такой жары. Помню, в семьдесят третьем летом было почти так же. Тогда нам пришлось закрыть магазин на неделю. Люди прятались по домам, а мы с твоим дедушкой сидели у вентилятора, пили лимонад со льдом и читали газеты…
Слушаю её, но внутри растёт беспокойство. Её голос дрожит. А если это не просто усталость? Воспоминания о дедушке мелькают в голове – как в тот год, когда он начал чувствовать себя плохо, но всё откладывал визит к врачу. Я не хочу, чтобы история повторилась. Сжимаю губы, пытаясь не поддаваться панике, но чувство тревоги только растёт. Её дыхание становится чуть слышнее, прерывистым, а пальцы, лежащие на подлокотнике, едва заметно дрожат. Я замечаю, как её плечи медленно опускаются, словно даже поддерживать осанку стало слишком тяжело.
– Бабушка, давай я позвоню кому-нибудь, – настаиваю я, чувствуя, как тревога сдавливает горло.
