Конец всех песен - страница 24

– Боже, как давно это было! – прошептала она. – Тогда у меня была потребность в чем-то знакомом. Я не могла без этого обойтись, как без воздуха.

– А сейчас можете?

– О, да. Я – человек. Я – женщина. Хотя, конечно, есть более важные вещи. В те дни я чувствовала, что я в аду – отверженная и презренная – в компании безумца. У меня не было выхода.

Джерек открыл дверь с мозаичными панелями. В сумерках холла темнели горшки с цветами, картины и персидские ковры.

– Если есть дополнения… – начал он.

– Дополнения! – она немного оживилась, осматривая холл недовольным взглядом. – Не нужно, я думаю.

– Слишком загромождено? Не хватает света? – закрыв дверь, Джерек занялся освещением.

– Дом мог бы быть больше. Больше окон, может быть, больше солнца, больше воздуха.

Он улыбнулся.

– Я могу убрать крышу…

– Вы в самом деле можете! – она вдохнула глубже. – Хотя здесь не так затхло, как я ожидала. Сколько времени вас здесь не было?

– Трудно сказать. Это можно узнать, только поговорив с нашими друзьями. Они знают. Мой диапазон запахов сильно расширился с тех пор, как я посетил 1896 год.

Я согласен, что был слаб в этой области. Но тот мой соломенный тюфяк так обогатил…

– О, все в порядке, мистер Карнелиан. Пока, во всяком случае.

– Скажите, что вас так тревожит? Она ласково посмотрела на него.

– Я никогда не подозревала в вас столько чуткости.

– Я люблю вас, – сказал Джерек просто, – и живу для вас.

Она покраснела.

– В моих комнатах все так же? Из гардероба ничего не пропало?

– Все на месте.

– Тогда мы увидимся за ленчем, – она начала подниматься по лестнице.

– Я приготовлю его для вас, – пообещал Джерек. Он вошел, пристально вглядываясь через окно в эту воображаемую Коллинз-стрит, с ее плавными зелеными холмами, механическими коровами и овцами, ковбоями и пастухами – все было воспроизведено тщательно, чтобы она чувствовала себя как дома. Он признавал в душе, что ее реакция обескуражила его. Будто она потеряла вкус к тому, что когда-то выбрала сама. Он вздохнул. Когда ее желания были ясными и определенными, Джереку было намного легче. Сейчас, когда Амелия сама не знала, чего хочет, он растерялся. Вся эта гармония разных салфеточек, конской обивки гарнитура, красных, черных и желтых ковриков и покрывал с геометрическими узорами, эти фотографии в рамках, растение с толстыми листьями – все, что раньше согревало ей душу и облегчало жизнь на чужбине – жгло ему глаза, потому что теперь она не одобряла этого. Джерек чувствовал себя грубым мужланом, который не мог доставить удовольствие женщине, не говоря уже о самой прекрасной из когда-либо живших. Все еще в запачканных лохмотьях своего костюма девятнадцатого века, он опустился в кресло, положил голову на руки и задумался над иронией ситуации. Не так давно он сидел в этом самом доме с миссис Андервуд и предлагал различные улучшения. Она была против малейших перемен. Потом она исчезла, и все, что осталось от нее – был сам дом, который Джерек полюбил как память о ней. Он привязался к дому. Теперь она сама захотела перемен, которые когда-то отвергала, и Джерек почувствовал глубокое нежелание переделывать что-либо, касалось это простого пальмового горшка или буфета. Ностальгия по тем временам, когда он ухаживал за ней, и она пыталась привить ему тонкости добродетели, когда они пели ее гимны по вечерам (ведь это она настояла на часовом распорядке дня и ночи, которые были приняты в Бромли), переполнила его – и вместе с ностальгией пришло ощущение, что его надежды обречены. Всякий раз, когда она готова была отдать ему свое сердце, открыть душу и даровать себя, все рушилось, как карточный домик. Джерека не покидало чувство, что это Джеггед подсматривал каждый их жест и движение и беспардонно вмешивался в их жизнь. И все же легче было думать так, чем поверить в то, что против них, против их любви – вся Вселенная.