«С табашниками и бритоусами не водиться, печать царскую не носить», – гласила старая заповедь кержаков. Но Алексей Поликарпович однажды сделал послабление своей совести, нарушил заповедь отцов и – затянуло.
– Не в обители али скиту живем, – возразил он наставнику брату, когда тот заявил свои претензии. – И бритоусы, и табашники – тоже люди! С ними волей-неволей сведешься. Сам посуди: в хозяйстве – пятак не помеха. Топор да пила, серп с косой-литовкой на улице не валяются, денег стоят. А железо всякое? На сабан>18 ли, на борону, на подкову ли. Плаху какую без гвоздя не прибьешь, лошадь не подкуешь, грядку под лук-капусту без лопаты не ковырнешь. А где взять? А ты сам-то…
Брат Михаил как-то пронюхал, что Алексей тайком от него, через шуряка Волкова выправил бумагу казенную с печатью, по которой обязался на пять лет вперед лес рубить, уголь жечь и в завод возить. Поворчал-поворчал, но дело сделано…
После крещенской стужи поспевала работа. Степан с Лаврентием, сосед Генка с братом Касьяном, поденщиками, ехали в Еланский бор, зеленым морем раскинувшийся верстах в пяти от села, близ Мохового болота… Выгружали из саней харчи, топоры, пилы и заносили в просторную землянку. Затем торопливо перекусывали и шагали на делянку>19.
Искрился снег, мороз пощипывал щеки. Чистый, прозрачный воздух, настоянный на аромате хвои и смолы, бодрил и пьянил. Где-то одиноко стучал дятел.
– Ого-го-го! – кричал Степан. Разбуженное эхо катилось от сосны к сосне и замирало вдали, у самого болота.
– Охо-хо! – басил Генка. Безудержная веселость охватывала молодых лесорубов, реально чувствующих независимость от старших.
– Эге-е!
Разбуженная белка встрепенулась на вершине и летела от сучка к сучку в глубь леса.
Накричавшись до хрипоты, парни вдруг принялись барахтаться в снегу, теряя шапки и рукавицы. Лица их разгорелись, несмотря на мороз. С хохотом отряхивали друг друга, и шли к высоким соснам, пристально вглядываясь в стволы, на которых белел затес топором, а на затесе – клеймо лесника. Найдя отметину, отаптывали валенками вокруг, подрубали дерево с той стороны, в которую дерево должно валиться, и пилили. Подпилив сосну, оставив как можно ниже пенек, пильщики отскакивали назад, вынув из запила пилу; вершина дерева начинала судорожно вздрагивать и валиться. Прочертив с полнеба косматым перстом, подкошенный тридцатиметровый исполин рушился в снег, высоко вздымая искрящуюся на солнце снежную пыль. То и дело в лесу были слышны крики:
– Берегись!
– Пошла-а!
Свалив десятка по полтора деревьев, братья отрубали у поверженных сосен сучья, отделяли вершины, которые складывали в кучи. Бревна разделывали на саженные поленья и клали в поленницы. Они были предназначены для дома: в баню, в русскую печь и очаг. Другие – отдельно для выжига. Все это будет для будущей зимы: за лето они высохнут. Осенью, после уборки урожая и окончания сенокоса, братья заготовляли дерн, складывали в бурты и укрывали сеном, закидывая сверху землей.
К концу недели прибыл отец – главный «колдун» при обжиге угля. Жадный до работы, в такие дни он был в меру строг и деловит, спокоен и уверен в себе. Сойдя с саней, разминая затекшие ноги, прошел к поленницам, оценив на глаз проделанную парнями работу. Довольно крякнул и, кивнув на прошлогодние поленницы, коротко бросил:
– Снег надо сверху сбросить.
Парни сгрудились вокруг хозяина.
– Там мать лепешек вам припасла. В санях…
