Татьяна Николаевна в тайне разделяла радость рабочих. Их бесправное положение было слишком очевидным, – хотя истинных «виновников» торжества не знала. Рабочие ликовали, но власти не зевали. Августовской ночью члены «Уральского союза», по словам отца, организаторы забастовки, – были арестованы. Затем незаметно начали исчезать и некоторые её читатели из «Металла». Так вот что искали мастеровые в книге – источнике знаний – ответы на главные вопросы жизни!
Прошла зима, минуло лето, но Соня в Тургояк не приехала. В доме Волковых был обыск. В комнате Сони нашли запрещенную литературу.
Богатый дядя при жандармах отказался от воспитанницы и не упустил случая «позолотить» офицеру ручку, а в протоколе была обозначена запись: «Проживающая в доме г-на Волкова мещанка Софья Молчанова…» Соня ушла этапом в губернский город Уфу, и как в воду канула.
Как-то в ничего не значащем для Тани разговоре с отцом Стась Павлович, чудом избежавший ареста, обмолвился о Соне. Татьяна несколько раз заговаривала о подруге, но каждый раз наталкивалась на молчание. Значит, она и не предполагала даже, чем по-настоящему была увлечена Соня, её мечтательница с задумчивыми черными глазами. Обидно и больно! Обидно, что не сумела до конца расположить её к себе, что не могла спасти её от необдуманных поступков. Больно, что ничем помочь ей нельзя. Но кто сумел вложить в её хрупкую, нежную, мечтательную натуру те убеждения, ради которых она пошла в кандалах? Страшно подумать: уж не уготована ли ей судьба бесстрашной тезки-народницы Софьи Перовской>14?
Возле порога, на лавке, привалившись спиной к стене, сидел Лаврентий. Лицо его было бледно, зубы стиснуты, руки вытянуты на колени, каблуки сапог уперлись в крашеные половицы. Рядом суетилась Пелагея Петровна, пытаясь раздеть сына. Возле печи в растерянности застыла Матрёна – жена Лаврентия, скрестив руки на большом животе.
Мать, повозившись с застежками полушубка, высвободила из него руки сына, затем стянула выпачканные в грязи сапоги. Взвалив его тяжелую руку себе на плечо, намереваясь тащить больного, спокойно приказала снохе:
– Осподи! Да пособи, Матрена, не стой истуканом!
Вдвоем женщины поволокли Лаврентия в каморку на кровать, за печку, где проживали молодожены.
– Потерпи, сынок! – успокаивала Петровна, торопливо металась по кухне, отыскивая что-то в залавке>15 – И куды-то я настой от надсады подевала, памяти ни рожна нет…
После недолгих поисков вынула глиняный горшок, перевязанный сверху холстиной. Развязала, налила в кружку темную жидкость, поднесла к губам сына:
– Выпей, сынок, полегчает…
Через порог шагнул хозяин. В плечах – сажень, бородища лопатой. Сверкнул глазами из-под мохнатых бровей.
– Ну? – кратко спросил он, вешая на крючок шапку. – Што наробили?
Алексей Поликарпович был на сеновале, сбрасывал корм скотине и видел, как Степан со сватом ввели в избу Лаврентия.
Петровна, в руках держа большую дорожную шаль с рисунком в клетку, со слов Лаврентия начала рассказывать:
Настя шла навстречу возу-то, сноха Федора рябого, холера носатая! Прости мою душу грешную! Толи на окна чьи загляделась, или ещё куды. Возьми она, Настя-то, и запнись. Да упала неловко, на четвереньки. Платок сбился, волосы растрепались на лицо. Каурая наша – не Серко – ты её норов знаешь – на дыбы! А как же: отродясь такого зверя не видывала. И смех и грех! Воз с углем и завалился. Он, Лаврентий короб поднял, да, видать, неловко…
