– Трогается… – хрипло пробормотал отец, не поворачивая головы.
Федор вздрогнул. Далекий скрип рельс перерос в нарастающий гул, потом в тяжелый и ритмичный стук колес. Из утреннего тумана, как чудовище, выполз длинный, грязно-синий состав. Он шипел, выпуская клубы белого пара, скрежетал тормозами, замедляя ход перед платформой. Окна вагонов были мутными, заляпанными, за некоторыми мелькали сонные лица. Двери с лязгом и скрежетом открылись. Холодный, промозглый запах дезинфекции, табака, немытых тел и чего-то металлического ударил в нос, смешавшись с чистым запахом полей. Контраст был ошеломляющим, почти физически болезненным.
Федор взглянул на отца. Тот наконец повернул голову. Их глаза встретились. В мутных, водянистых глазах отца Федор не увидел ничего привычного – ни усталости, ни равнодушия. Там была пустота. Глухая, бездонная пустота, как в колодце, куда бросили камень и не услышали всплеска. Эта пустота ударила сильнее любого слова. Сильнее страха. Она была страшнее.
Отец кивнул один раз. Коротко и резко. Как тогда, под яблоней.
– Ну… – выдавил он хрипло. И все.
Федор сглотнул комок, внезапно вставший в горле, рванул лямку рюкзака выше, сделал шаг к открытой двери вагона. Запах изнутри стал гуще, навязчивее. Он почувствовал, как его тошнит. Еще шаг. Он неуклюже втянулся внутрь, почувствовав, как рюкзак цепляется за дверной косяк. Внутри было полутемно, пусто. Только в дальнем конце сидел старик в засаленном пиджаке, дремал, прислонившись к стеклу. Федор бросил рюкзак на сиденье у окна и обернулся.
Отец стоял на перроне. Прямо напротив двери. Смотрел на него. Все тем же пустым взглядом. Расстояние между ними в три шага вдруг стало пропастью. Непреодолимой. Вечной.
Звук захлопывающейся двери прозвучал как выстрел. Гулко, окончательно. Федор прильнул к грязному, холодному стеклу. Отец стоял неподвижно. Маленькая, согбенная фигура на фоне бескрайнего, серого поля. Казалось, он врос в землю. Стал ее частью. Памятником немоты и усталости.
Поезд дернулся. Раз. Еще раз. И медленно, со скрежетом, тронулся. Перрон поплыл назад. Отец не махал. Не кричал. Он просто стоял. Уменьшался и превращался в маленькую темную точку на фоне бескрайней, унылой равнины. Федор впился глазами в эту точку, пока она не исчезла за поворотом. Исчезла. Как будто ее и не было. Как будто и мира этого не было. Остались только стук колес, давящий гул вагона, едкий запах и бесконечные поля за окном, проплывающие мимо, как кадры чужого сна.
Он упал на жесткое сиденье, спиной к окну. Не хотел смотреть. Не мог. В горле стоял тот же комок, а в глазах ощущалась жгучая сухость. Слез не было. Была только ледяная пустота внутри, та самая, что он увидел в глазах отца. Она заполняла все, вытесняя даже страх перед будущим. Он закрыл глаза. В ушах все еще стоял скрип рельс под яблоней. И запах махорки. И глухой чмок кулака о резину. Здесь, в этом грохочущем ящике, эти звуки и запахи казались призраками, воспоминаниями из другой жизни. Уже не его.
Пап…
Мысль была беззвучным стоном. Ты был не прав. Сила не в решении. Сила… в том, чтобы вынести эту пустоту. Он открыл глаза. Вагон качало. Старик в углу клевал носом. За окном мелькали редкие перелески, покосившиеся избенки, стада коров на пожухлой траве. Знакомый пейзаж. Его пейзаж. Но он уже плыл мимо него и уходил безвозвратно. Каждый удар колеса о стык рельс отдавался в его костях, отбивая такт уходящего прошлого.
