Кулаки и философия - страница 5

Поезд замедлял ход, все чаще останавливаясь у платформ, где толпились сотни людей. Финальная остановка. Вокзал оказался огромным, наполненный грохотом, гудками, криками, ревом громкоговорителей. Федора вынесло из вагона людской волной. Он едва удержался на ногах, рюкзак больно дернул за плечи. Он стоял посреди этого ада, оглушенный, ослепленный ярким светом, потерянный. Люди спешили мимо, толкались, не замечая его. Поток человеческих тел, запахов (еды, пота, духов, выхлопов), звуков – все это обрушилось на него с такой силой, что он инстинктивно прижался к холодной, грязной стене. Сердце колотилось где-то в горле. Голова кружилась. Где выход? Куда идти? Вокруг не было горизонта. Не было неба. Был только низкий, закопченный потолок вокзала и стены, уходящие в бесконечность. Исчезнувшая линия провинциального горизонта была теперь внутри него чертой, отделяющей прошлое от этого оглушительного, враждебного настоящего.

Он должен был пересесть на электричку следующую до университетского городка. Знаки висели где-то высоко, пестрели непонятными названиями. Федор попытался пробиться сквозь толпу, следуя за потоком но его толкали, пихали локтями, кто-то рявкнул: "Не тормози!". Запах дешевого одеколона и перегара ударил в нос. Федор стиснул зубы. Кулаки сжались в карманах. “Не злись зря”. Он вжал голову в плечи, как бык перед ударом, и поплыл по этому людскому морю, ощущая себя щепкой в шторме. Его рюкзак цеплялся за людей, вызывая раздраженные взгляды. Он бормотал "извините", но голос терялся в общем гуле.

На платформе электрички давка стала еще страшнее. Люди лезли в вагоны, как в последнее убежище, давя друг друга. Федор оказался втиснутым в дверной проем. Его прижали к холодной металлической стене, чье-то колено упиралось ему в спину, чей-то локоть – в бок. Воздух был раскаленным и спертым, пах немытым телом, кислым потом, металлом. Федор задыхался. Перед глазами поплыли круги. В ушах – звон. Выбраться! Паника, холодная и липкая, поползла по спине. Он рванулся, пытаясь протиснуться глубже в вагон, или вырваться наружу, он сам не знал. Его резко толкнули в спину и он влетел внутрь, споткнулся о чью-то ногу и едва не упал, ухватившись за поручень.

Двери с лязгом захлопнулись, электричка дернулась и поехала. Федор стоял, зажатый со всех сторон, лицом к грязному окну. Он видел только спины людей, да мелькающие в окне огни, столбы, стены домов, которые проносились так близко, что казалось, вот-вот врежешься. Скорость, давка, духота и полное, абсолютное одиночество посреди этой человеческой массы. Он был здесь один. Совершенно один. Как в космосе.

Федор закрыл глаза. Внутри была та же ледяная пустота, что и в глазах отца. Только теперь она заполнилась новыми ощущениями: грохотом колес по стыкам (здесь он был резче, злее, чем на поезде), вибрацией пола, передающейся по всему телу, жаром от тел, прижатых к нему со всех сторон. Он чувствовал каждый толчок вагона, каждый поворот. Чувствовал, как капли пота стекают по вискам и спине под мокрой от волнения майкой. Чувствовал дрожь в коленях и глухую, тупую боль в кулаке, который он все еще сжимал в кармане. Боль была единственной его точкой опоры в этом качающемся, грохочущем аду. Единственным напоминанием о себе. О том, что он – это он, Федор из-под той самой яблони. С кулаками. И с отцовской пустотой внутри, которая теперь казалась единственным спасением от этого всесокрушающего шума, этой чуждой, агрессивной реальности мегаполиса, затолкавшей его в свой железный кулак и несущей в неизвестность.