Однако самым угнетающим была неизвестность – никакой вести не доходило до них о судьбах их отцов, мужей, братьев, о жизни Родины.
Осенью 1943 года многих жителем деревни угнали на запад. Ехали на машинах, товарными поездами, шли пешком с вещами и детьми на руках, с долгими остановками, ночевками, где придется. Через неделю прибыли в пригород литовского города Шауляй. Их распределили по нескольку человек по хуторам к богатым хозяевам-землевладельцам. Немцы только изредка наезжали в хутора за сбором продовольствия, но это ненамного облегчило жизнь оказавшихся в положении батраков переселенцев. Они так же работали с утра до вечера, только теперь на двух хозяев: на немцев и богачей-литовцев, ненавидевших, презиравших русских людей. Но все же стало легче – не было голода, ненавистных немцев. Легче еще потому, что можно было узнать положение на фронте, это прибавляло сил, вселяло надежду на освобождение.
Пришло оно к ним через два года, осенью 1944-го, когда Советская армия освободила Литву. Случилось это быстро и неожиданно.
Молодой, статный красноармеец ураганом влетел на коне на хозяйский двор, спрыгнул на землю, звучным голосом закричал подходившей Марье:
– Бабка, кто вас тут обижал, говори, не бойся! Хватит бояться этих зверей! – Он размахивал над головой плетью. – Гадов, кровососов – к стенке!
Марья не могла говорить. Слезы застилали ей глаза, текли по лицу. Зыбким далеким сознанием она увидела лицо дочери – родное, желанное, маленькую родинку возле уха, ее глаза, грустные, печальные. Она опустилась перед солдатом на колени, обняла его ноги и зарыдала глухо, надрывно.
Обратно ехали в вагонах-теплушках, не замечая тесноты, неудобств. Родная деревня была сожжена. Среди немногих уцелел дом Антиповых. Все прибывшие разместились в этих избах и последнюю военную зиму прожили в тесноте, но дружно, в светлой радости близкой победы, надежде на возвращение родных. Жили, не разделяя свое и чужое, да и слова такого – «чужое», не знали они тогда. Поддерживали, помогали друг другу во всем, утешая в горе, деля радости.
В конце весны стали переселяться в землянки, освобождая дома хозяевам; готовить лес, строить новые избы.
Понемногу возвращались с войны демобилизованные по возрасту или ранению.
Но немало было семей, куда врывалось горе, и не было слез в глазах матерей, застывших в ужасе страшной беды.
Не найти было слов утешения, чтобы облегчить их страдания, полную чашу которых они уже вынесли за годы войны.
Марья начала приводить в порядок свою усадьбу. Она хотела все устроить так, как было до войны. В доме, на огороде, в саду, чтобы легче было Ивану среди привычного, родного перенести непоправимую беду. Она ждала его, гнала мысли, что он мог погибнуть на войне.
Она прибрала Настину могилку, поставила там небольшую скамейку, установила сделанный плотником деревянный крест, прикрепила фотокарточку и каждое утро приходила сюда. Садилась на скамью, смотрела на Настино лицо, часто думая, что же она скажет Ивану, когда он вернется, как встретит, объяснит, утешит его. Слезы катились по ее мокрым, впалым щекам. Она слушала легкий шелест в начинающей зеленеть березовой кроне, веселые, звонкие плески ручья под горой. То ли от весенних звуков рождавшейся вокруг жизни, или от слез – ей становилось легче; она поднималась и с облегченной душой шла по своим делам.
Однажды она увидела у Настиной могилы человека в ватнике, солдатских сапогах. Он стоял неподвижно и глядел на крест. Марья узнала Павла Шишова. Он обернулся, некоторое время глядел на ее постаревшее лицо, седые волосы, сказал медленно, глухо:
