– Мам, – я подошёл, прижался к ней. Она вздрогнула. – У меня в тапке паук. Можно я без тапок пока?
Она не ответила. Только кивнула. А потом сказала:
– Пойди мультики включи. Сейчас кашу сварю.
Я включил мультики, но не смотрел. Папа сидел в кресле, листал газету. Потом бросил её, встал, подошёл к маме. Говорил что-то шепотом, но я всё равно слышал. «Ты мне когда рубашку погладишь, а? Почему ты вообще ничего не успеваешь – загадка. Хоть бы раз нормально, как у людей». Мама молчала.
Я смотрел, как она наливает мне кашу – густую, с комками. Я любил жидкую. С маслицем. Но не стал говорить. Я знал, что если скажу – папа скажет, что я балованный. А потом опять начнёт. Лучше промолчать. Так безопаснее.
Когда мы ели, я вдруг подумал, что если бы у меня был друг – настоящий, из мультика, или как робот, он бы точно знал, что делать. Он бы прогнал паука. Сказал бы папе, чтобы тот не кричал. Или хотя бы прикрыл бы меня своим щитом. Большим, железным.
После завтрака я снова пошёл в комнату. Паук исчез. Тапок лежал, как будто ничего и не было. Я надел его и вдруг понял – я же не боюсь пауков. Я боюсь тапков, когда они летят. И громких шагов. И шепота, который звучит как удар.
Иногда мне хочется быть пауком. Залезть в угол и сидеть. Чтобы никто не трогал. Но я же не паук. Я – Стас. Пять лет. Мужчина. Как говорит папа. И мужчины не плачут.
Хотя очень хочется.
Папа ушёл. В этот день он ушёл рано. С хлопком двери, с топотом по ступенькам, с криком «Где мои ключи, мать твою!». Ключи лежали на полке у входа. Как всегда. И он кричал. Как всегда.
Когда дверь захлопнулась, тишина повисла, будто в доме выключили звук. Мама стояла в коридоре, прижав ладони к лицу. Потом медленно опустила руки, глубоко вздохнула и пошла в кухню.
Я сидел на ковре и строил башню из кубиков. Очень старался. Чтобы не думать. Кубик на кубик, ровно, чётко. Как будто если получится высокая башня – всё станет лучше. Как будто это и есть волшебство. Но башня разваливалась. Снова и снова. А внутри будто жужжала пчела. Беспокойство. Оно не проходило.
– Мам, а папа злой? – спросил я, не глядя на неё.
Она повернулась. Посмотрела так, будто хотела сказать много, но выбрала молчание.
– Он как волк, да? – добавил я. – У него же даже брови злые.
Мама села рядом на пол. Обняла меня.
– Он… просто устаёт, Стасик. Он работает. Это трудно. Иногда… он не справляется.
Я молчал. У меня внутри что-то тянуло. Как будто я должен был согласиться. Как будто мама ждёт, что я пойму. Но я не понимал. Я знал только, что волки устают. И что они кусаются. Даже если у них болят лапы.
– Ты же у меня не такой, – прошептала она, гладя меня по голове. – Ты у меня добрый.
Я кивнул. Я очень старался быть добрым. Я ведь хороший мальчик. Но внутри всё бурлило. Я вспомнил, как папа кричал, как стукнул кулаком по столу. Как мама вздрогнула, и ложка выпала у неё из рук. Я видел. Я запомнил. Даже если она делает вид, что ничего не случилось, я то помню.
В садике я рассказал Светке, что у меня папа как волк. Она сказала: «А мой папа как ёжик. Он ворчит, но колется редко». Я тогда засмеялся. И она засмеялась. И мы сидели на лавочке, ели яблоко пополам и представляли, что наши папы – звери.
– А ты кем хочешь быть? – спросила Светка. – Волком или ёжиком?
Я задумался. Ни тем, ни другим. Я хотел быть деревом. Большим, сильным, с корнями. Чтобы никого не пугать, но чтобы подо мной могли прятаться. Особенно мама.
