Но я сказал:
– А я буду драконом. Только добрым.
Светка закивала. Её косички снова дёрнулись. Но я не стал их трогать. Просто смотрел. И было чуть-чуть тепло.
Когда вечером мы с мамой смотрели мультики, я лёг ей на колени. Она гладила меня по голове и вдруг тихо сказала:
– Мальчики не плачут. Так ведь?
Я кивнул. А потом прошептал:
– А если плачут – они всё равно мальчики?
Мама не ответила. Только поцеловала меня в макушку и зажмурилась. Я не видел, но знал – у неё текла слеза. Одна. Тихая. Как те, что в ванной капают ночью.
Мальчики не плачут. А если плачут – плачут внутри. Так, чтобы никто не видел. Даже мама.
Когда папа дома, в коридоре пахнет его сигаретами. Сухо, как гарь после костра, и ещё чуть-чуть – злостью. Даже не знаю, как злость пахнет, но этот запах щекочет в носу и заставляет что-то сжиматься в животе. Когда он разувается, ботинки летят в разные стороны. Иногда попадают в стену. Или в кошку. Но кошка быстро убегает под диван. Она уже знает, что лучше убежать.
В тот день я играл с машинкой у двери, когда он вернулся. Машинка была красная, с жёлтыми полосками, и я сам ей делал звук: вжжж-вжжж. Я мечтал, что на ней можно уехать в другое место, где папа не орёт, а мама смеётся. И где в холодильнике всегда есть йогурт. Тот, клубничный, с мишкой на крышке. Мне его почти никогда не покупали – дорого.
Папа пришёл раньше обычного. Пьяный. Не очень, но достаточно, чтобы заметить. Я сразу понял – он сегодня ищет повод.
– Ты чего тут растёкся, сопляк? – зарычал он, едва увидел меня. – Машинки свои раскидал, мать твою!
Я быстро собрал машинку, вжал подбородок в плечи. Папа подошёл к холодильнику, открыл дверцу. Постоял. Потом выругался. Хлопнул дверцей так, что я подпрыгнул.
– Что, опять пусто? Алевтина! Где еда, мать твою?
Из кухни вышла мама, вытерла руки о фартук.
– Там суп остался… я думала, ты не скоро…
– Ты думала?! Да ты вообще когда думать то начала?
Он пошёл к ней. Я не видел, что было дальше – спрятался в шкаф. Тот, в коридоре, где висели куртки и лежали старые варежки. Там пахло пылью, мылом и чем-то родным – маминым. Я сжался между обувными коробками и пакетом с ёлочными игрушками. Слышал всё и то, как он кричит, как она молчит, как в раковину падает тарелка. Или чашка. Потом звук пощёчины. Или хлопок ладонью по столу. А может, это кастрюля упала? Я не знал. Но знал, что это больно.
Я сидел в шкафу и дышал в варежку. Так, чтобы не слышно. Чтобы не мешать. Чтобы исчезнуть.
А потом стало тихо. Я не знал – можно ли выходить. Вдруг он ещё злой? Я подождал. А потом дверь шкафа открылась – медленно, скрипя. Это была мама. На лице – красное пятно, глаза – как лужи после дождя. Она не плакала. Уже нет.
– Стасик… ты что тут? – прошептала она.
Я не ответил. Только потянулся к ней. Обнял. Молча. Она обняла в ответ, сильно, почти до боли. Мне казалось, что если мы вот так будем сидеть ещё чуть-чуть, всё закончится. Всё уйдёт.
Но в коридоре снова заскрипели половицы – папа вернулся за сигаретами. Мама резко отпрянула, выпрямилась, улыбнулась так, как будто ничего не случилось. Как будто мы играли в прятки, и я просто плохо спрятался.
– Иди в комнату, – тихо сказала она.
Я пошёл. Машинку убрал. Остался только страх – как пятно на ковре, которое ничем не вывести. Внутри что-то шевелилось. Оно было похоже на маленького мальчика, который орёт беззвучно в варежку, в шкафу, и никто его не слышит. Даже мама.
