Когда я увидел маму – я даже не сразу узнал. Она бежала. Красная, запыхавшаяся, волосы разлетелись. С глазами – круглыми, как пуговицы на зимней куртке.
– Стасик! Прости меня, прости, прости…
Она присела, обняла, поцеловала в макушку. Я вцепился в её шею – сильно, как мог. Но не плакал. Только внутри что-то сжалось.
– Он… он запер дверь, – сказала она, тихо, в волосы. – Я не могла выйти. Он ушёл, и ключ забрал. Телефон отключил. Я не знала, что делать…
Я не всё понял. Но почувствовал – ей тоже было страшно. Так же, как мне. Только она – в квартире, за дверью. А я – на скамейке у детсада. И мы оба ждали. Только никто не открывал.
– Папа не знал, что ты меня забрать должна? – спросил я.
Мама ничего не сказала. Только провела рукой по моему лбу и шепнула:
– Всё хорошо. Теперь всё хорошо.
Но это было не совсем так. Потому что вечером, когда папа вернулся, он швырнул ключи на стол и сказал:
– Надо было подумать, прежде чем так со мной разговаривать, поняла?
Мама кивнула. Улыбнулась. И налила ему чай. А потом убрала со стола мои краски и рисунок. Свернула, будто случайно.
Я смотрел. И чувствовал – дверь может не открыться в любой день. Даже если ты был хорошим. Даже если делился конфетой. Даже если ждал.
А ещё я понял, что быть забытым – это не когда тебя не помнят. Это когда не могут дойти до тебя. Даже если очень хотят.
Синяк у мамы был фиолетовый. Сначала яркий, как слива, потом стал жёлтым, как старый банан. Он появился в четверг, под глазом. И мама сказала, что ударилась дверцей шкафа. Только я знал – она никогда не хлопала дверцами. Никогда. Она всегда закрывала их ладонью, медленно, с тихим щелчком. Как будто извинялась перед шкафом.
Я слепил из пластилина пирожное. Такое, как в мультике – с вишенкой. Хотел поставить его на тарелочку и сказать маме: «Смотри, какое красивое. Это тебе, чтобы не грустила». Но папа пришёл раньше. Увидел пластилин на столе, рукава закатал и заорал:
– Опять это дерьмо на скатерти? Я только купил, мать твою!
И как швырнёт моё пирожное в стену. Оно расплющилось. Вишенка отлетела, прилипла к обоям. Я замер. У меня внутри что-то оборвалось. Как ниточка на шарике – и всё, он улетел. Только не вверх, а вниз. Куда-то под пол.
Мама вышла из ванной. Увидела пятно на стене, остатки пластилина и папино лицо – злое, пьяное. Ничего не сказала. Просто подошла и начала убирать.
– Ну, молчи, молчи! – рявкнул он. – Горе-матерь, только жрать готовить умеешь, а ребёнка нормально воспитать – ни хрена!
Я ждал, когда он уйдёт. Хотел исчезнуть. Хотел быть тем пластилиновым пирожным. Маленьким, ярким, с вишенкой. Его хотя бы никто не бьёт. Его просто мнут.
Ночью я не спал. Лежал в темноте, смотрел в потолок. Слышал, как мама плачет на кухне. Тихо, как будто дышит. Не всхлипывает – именно дышит плачем. И я дышал вместе с ней. Чтобы она не была одна.
А потом я взял свою самую любимую машинку – ту самую, с полосками. Завернул в салфетку, сложил в карман. Утром положил её маме под подушку. Хотел, чтобы у неё тоже был друг. Который бы знал, как ехать прочь отсюда, если вдруг снова станет больно.
На следующий день я увидел, как она держала эту машинку в руках. Смотрит на неё долго-долго. А потом прижимает к груди.
– Спасибо, – сказала она. – Ты у меня… мой маленький герой.
Я не ответил. Просто стоял в дверях. Потому что, если бы сказал хоть слово – обязательно бы заплакал. А мальчики… ну вы знаете. Мальчики не плачут.
