Включался, коль все шли в этом направлении, в атеистическое наступление. Хотя через минуту-другую мог осенить себя крестным знамением.
Когда Антон вел торг или какой-либо важный договор, то он усыплял Фельда, чтобы этот «гомо сапиенс», то есть человек, войдя в эйфорию, не натворил чего-либо непоправимого.
Как-то один из подхалимов нажаловался Фельду, что Антон за глаза зовет его «гомо» без сапиенса. Но поскольку это углубляет непонятность слов, посчитал это за удачную остроту.
Когда ожидалось переселение Фельда из одной квартиры, он всем якобы под большим секретом говорил:
– А знаете, жилье для него – отвлеченная тема. Он так и говорит: «Духовная трагедия нации в том, что она не взыскует града небесного!»
Иногда, в подпитии, его били душевные судороги – а он пьянку звал «духовной эмиграцией», – и тогда вырывались фразы типа: «Как тяжко русской душе! Ведь ничего впереди, кроме плача и видений!»
А порой, когда выезжал на природу и усаживающаяся братия галдела, он говорил: «Больше всего люблю разбредавшиеся – кто куда – пары. Потому как все далеки от деловых успехов и близки ко всеобщему пониманию».
Ошибочно представлять, что Антон только и делал как умничал. Или что он, как вышколенный солдат, делает подскок и рапортует, что и зачем сделал.
Нет, он переживал неудачи, сетовал на промахи, жалел, что чего-то не учел.
Но все это у него оставалось за занавесом. А на сцене главенствовал и процветал результат.
Когда первая машина оказалась у него в гараже, Григорий чуть не сошел с ума от восторга.
Надо же – «тойота»! Другие на «москвичишках» и «жигулятах» пиликают. А он…
Посмотрел на его телячую радость Антон и сказал:
– Вот насколько мы поляризованы. Для меня, например, машина – это кусок железа и – не больше!
– А что же для тебя главное? – вырвалось у Фельда.
– Понять себя!
– А других?
Он не ответил. Вернее, как Григорию показалось, сказал о другом:
– Надо не закостенеть после всепрощающих объятий и определить божеское отношение ко всему, что тебя касается, или, наоборот, не касается.
Он замолчал, потом добавил:
– Я погряз в отыскании постичь многосоставность.
Хоть Фельд и был изощрен умом, но из этой его тирады ничего не понял. И может, к лучшему. Как говорит ополоумевшая бабка – его теща: «Ежели бы закваска знала, что из ее начала выйдет самогон, она сама утопилась бы в водке!»
А так ему неведомо, как добывается то великое множество товара, когда полки в магазинах первозданно пусты. Откуда берутся квоты, наряды, да и подряды тоже. И каким образом за все это платится.
Он делает только по возможности умный вид, когда к нему в кабинет заводят некоего дядю, а то и тетю, плодит на лице разносортные улыбки, а если видит, что гостевание затягивается, то – переморгом – дает понять тому же Антону, чтобы из соседней комнаты позвонил сюда и якобы вызвал его на какое-то совещание или, того пуще, на пресс-конференцию.
Невероятнейших приключений с ним не происходило. Если не считать, что однажды некий псих пытался его убить.
Это было в парке, где он следил, как ворона расправлялась с улитками. Выковыряет из раковины тело и не склюет, а выпьет его.
«Вот так и ты кровь людскую пьешь!» – вскричал какой-то дядя и с камнем наперевес пошел на него.
Хорошо, что рядом случился милиционер.
С тех пор Григорий перестал шлять по одиноким местам. А ежели ку-да-то и отправлялся, то в сопровождении одного, а то и двух сотрудников.
